Дневник Кокса - [16]

Октябрь. Нас выселяют

И вот мы прибыли в Булонь, и Джемми, везде и повсюду расспрашивая о бароне, вскоре убедилась, что никто там о нем не слыхал; однако, вознамерившись, как я понял, непременно выдать нашу дочь за высокородного дворянина, она решила отправиться в Париж, где барону, по его словам, принадлежал роскошный отель, из-за чего, помнится, Джемми ужасно возмущалась, хотя вскорости мы узнали, что отель — по-французски всего-навсего дом, и она успокоилась. Надо ли описывать дорогу из Булони в Париж или самое столицу? Достаточно сказать, что мы появились там в отеле «Мюрисс», как подобало семейству Коукс-Таггеридж, и за неделю повидали все, что стоило повидать в Париже. Правда, я чуть было не протянул там ноги; но раз уж вы отправились в увеселительное путешествие в чужие края, нечего сетовать на некоторые неудобства.

Близ города Парижа есть замечательная дорога и ряды деревьев, и все это почему-то называется Шансы-Лиззи, что по-французски означает Елисейские поля; некоторые, слышал я, говорят: Шансы-Лери, но уж мой-то выговор наверняка правильный. Так вот посреди этих Шансы-Лиззи находится большой пустырь, и на нем балаган, где в летнее время мистер Франкони — это французский Астли — показывает дрессированных лошадей и прочие номера. Раз уж все туда ездят и нам сказали, что ничего в этом нет зазорного, Джемми изъявила согласие, чтобы и мы туда отправились. Так мы и сделали.

Оказалось, что там все точь-в-точь как у нашего Астли: мужчина в костюме гусара, в точности как мистер Пиддикомб, так же ходил по арене, щелкая бичом. И дюжина всяких мисс Вулфорд, что выезжают польскими принцессами, Диванами, Султанами, Качучами и бог его знает кем еще. Есть там и толстяк в двадцати трех одежках, который потом оказывается живым скелетом; есть клоуны, и опилки, и белая лошадь, танцующая матросский танец, и свечи в обручах, словом, все, как на нашей милой родине.

Моя дорогая супруга, в самом шикарном туалете, приковывая взоры публики, от души наслаждалась представлением (ведь знания языка при этом не надобно, благо бессловесная тварь им не пользуется), а тут еще начался долгожданный знаменитый польский аттракцион: «Сарматский наездник на восьми диких скакунах!» Он вылетел под музыку, наяривавшую двадцать миль в час, верхом на четверке лошадей, а другую четверку погонял впереди и таким манером промчался вокруг арены. Туча взметнувшихся опилок скрывала его лицо, но зрители, как обезумевшие, восторженно хлопали в ладоши. Вдруг первая четверка лошадей превратилась в тройку, потому что наездник запустил под себя еще одну лошадь, а за ней и другую, и все поняли что, запусти он еще одну — дело добром не кончится. Публика била в ладоши пуще прежнего, а уж когда он стал загонять седьмую и восьмую — понятно, не целиком, а заставляя их ловко подныривать и выныривать туда-сюда, вперемешку, так что уже вовсе нельзя было разобрать какая где, — цирк едва не обрушился от аплодисментов, а Сарматский наездник все кланялся, склоняя до земли свои длинные перья. Наконец музыка поугомонилась, и он стал не спеша объезжать арену, то сгибаясь, то ухмыляясь, то раскачиваясь взад-вперед или размахивая бичом и прикладывая руку к сердцу, в точности, как циркачи у Астли. Но представьте, каково было наше удивление, когда этот самый Сарматский наездник, проезжая со своей восьмеркой мимо нашей ложи, вдруг дернулся и… все его скакуны мигом застыли как вкопанные.

— Альберт! — завопила моя дорогая Джемми. — Альберт! Ба-б-ба-б-барон!

Сарматский наездник с минуту разглядывал ее, потом трижды перекувыркнулся, соскочил с лошадей и пустился наутек.

Это был его сиятельство барон де Понтер!

У Джемми, как водится, сделался припадок, барона же мы больше не видели. Впоследствии нам стало известно, что Понтер служил у Франкони, потом сбежал в Англию, надеясь на легкую жизнь, и вступил в армию мистера Ричардсона, но ни мистер Ричардсон, ни Лондон не пришлись ему по вкусу; и мы распрощались с ним, когда он перемахнул через барьер на турнире в Таггериджвиле.

— Ну что ж, Джемайма Энн, — объявила разъяренная Джемми, — ты выйдешь за Хламсброда. Раз уж моя дочь не может стать баронессой, пусть будет хотя бы супругой баронета.

Бедняжка Джемайма Энн только вздохнула, зная, что перечить матери бесполезно.

Париж как-то сразу нам наскучил, и мы более чем когда-либо заторопились обратно в Лондон. До нас дошли слухи, будто это чудовище Таггеридж, этот черномазый отпрыск старого Тага — будь он неладен, — вздумал опротестовать права Джемми на наследство и подал на нас целую кипу исков в Канцлерский суд. Прослышав об этом, мы немедля отправились в путь, приехали в Булонь и сели на того же «Турецкого султана», который доставил нас во Францию.

Если вы взглянете на расписание, то увидите, что суда отправляются из Лондона в субботу утром, а из Булони в субботу вечером; таким образом, от прибытия до отправки в обратный путь проходит зачастую менее часа. Боже, как мне жаль беднягу капитана, который по двадцать четыре часа мается в своей рубке и дерет глотку: «Одерживай! Стоп!» И жаль слуг, что подают завтрак, второй завтрак, обед, ужин, и снова завтраки, обеды, ужины, для целого полчища пассажиров. А более всех мне жаль беднягу буфетчика, из-за этих злополучных жестяных мисочек, за которыми он должен все время приглядывать.