Дневник Гуантанамо - [18]

.

Уильяму не нужно было надевать на меня наручники, ведь я был в них 24 часа в сутки. Я спал, ел, пользовался уборной, будучи с ног до головы закованным. Он открыл папку и с помощью переводчицы с арабского начал допрос. Он задавал мне общие вопросы о жизни и моем прошлом. Когда он спросил: «На каких языках ты разговариваешь?», то не поверил мне. Он смеялся вместе с переводчицей:

— Что? Ты говоришь на немецком? Подожди, сейчас проверим.

Вдруг в допросную вошел высокий белокожий мужчина в шортах. Он представился как Майкл, произнеся имя по-немецки — МиШаЭль. Ошибиться было невозможно, он точно был главным. Он быстро осмотрел комнату и что-то сказал своим коллегам. Пока я пытался разобрать их слова, он молниеносно переключился на другой язык.

— Sprichst du Deutsch?[6] — произнес он.

— Jawohl[7], — ответил я. Майкл говорил не на чистом немецком, но его немецкий был на достойном уровне, особенно учитывая, что он родился и прожил всю жизнь в Соединенных Штатах. Позже он рассказал мне, что учил немецкий как иностранный, чтобы продвинуться по карьерной лестнице в ЦРУ и стать ближе к своим немецким корням. Он подтвердил своему коллеге, что мой немецкий был «лучше, чем его».

Оба смотрели на меня с каким-то уважением после этого, хотя уважения было недостаточно, чтобы избежать ярости Уильяма. Он спросил меня, где я научился говорить на немецком, и сказал, что допросит меня снова в другой раз.

Майкл подошел ко мне и сказал: «Wahrheit macht frei»[8].

Когда я это услышал, то понял, что правда не освободит меня, потому что «Arbeit» не освобождала евреев. Пропаганда Гитлера использовала слоган: «Arbeit macht frei» — «Труд освобождает». Но работа никого не освободила.

Майкл записал что-то в маленький блокнот и покинул комнату. Уильям отправил меня обратно в камеру и извинился перед девушкой-переводчиком.

— Простите, что не давал вам спать так долго.

— Все в порядке, — ответила она.

Спустя несколько дней изоляции меня перевели в основной блок ко всем заключенным, но я мог только смотреть на них, потому что меня поместили в узкий коридор с колючей проволокой между камерами. Зато я чувствовал, будто был не в тюрьме, и благодарил Бога за это. Спустя восемь месяцев полной изоляции я стал ближе к другим арестантам. «Плохие» заключенные, вроде меня, были закованы 24 часа в сутки в коридоре, где каждый проходящий охранник или заключенный наступал на них. Место было таким узким, что в течение следующих 10 дней проволока царапала меня. Я видел, как Омара Дегейса насильно кормили. Он объявил голодовку на 45 дней. Охранники кричали на него, пока он перебрасывал кусок хлеба из одной руки в другую. Все заключенные выглядели такими измотанными, будто их похоронили, а через несколько дней воскресили. Но Омар был совсем не такой. Это были кости без мяса. Он очень напоминал фотографии, которые показывают в документальных фильмах о заключенных периода Второй мировой[9].

Заключенным запрещалось разговаривать между собой, но нам нравилось смотреть друг на друга. В наказание за разговоры заключенных подвешивали за руки так, чтобы их ноги чуть-чуть дотрагивались до земли. Я видел, как один афганский заключенный несколько раз терял сознание, пока висел. Врачи «приводили его в порядок» и вешали обратно. Другим заключенным везло больше — их подвешивали на определенное время, а затем снимали.

Большинство заключенных пытались разговаривать во время наказания, но за это охранники только удваивали их страдания. Там был один афганский старик, которого, по слухам, арестовали, чтобы он сдал своего сына. Этот старик был психически нездоров. Он никогда не замолкал, потому что не знал, где находится и почему. Не думаю, что он понимал, в каком находится положении, но охранники все равно продолжали исправно его наказывать. Это было жалкое зрелище. Однажды охранник уронил старика лицом на пол, и он заплакал как младенец.

Нас поместили в шесть или семь больших камер с колючей проволокой. Камеры были названы в честь операций, проводимых против США: Найроби, U.S.S. Коул, Дар-эс-Салам и так далее. В каждой камере был заключенный по кличке «англичанин», который переводил все приказы для своих сокамерников. Нашим «англичанином» был молодой человек из Судана по имени Абу Мохаммед. Его английский был на базовом уровне, поэтому он втайне от всех спросил меня, знаю ли я английский. «Нет», — ответил я. Но, как выяснилось, по сравнению с ним я был Шекспиром. Моя братия подумала, что я отказываюсь помогать им, но я просто не знал, насколько ужасным было наше положение.

Теперь я сидел перед группкой простых американских граждан. В первую очередь я заметил, что они жуют что-то без перерыва и подумал: «Что не так с этими людьми? Неужели им нужно так много есть?» Большинство охранников были высокими и имели лишний вес. Некоторые из них были весьма дружелюбными и даже гостеприимными. Каждый раз, когда я понимал, что охранник грубит, то притворялся, что не знаю английского. Я помню, как однажды ко мне подошел уродливо нахмурившийся ковбой.

— Ты говоришь на английском? — спросил он.

— Не понимаю английский, — ответил я.