Дневник Дейзи Доули - [88]

И вот теперь мы сидели друг напротив друга в пивной и рассказывали каждый свою жизнь — честно и без прикрас. Энди ничуть не изменился, разве что седина появилась, да и то не в шевелюре, а в бровях. Итак, ему сорок семь, а мне тридцать девять, так что выходило, что разница в возрасте как будто уже и не такая огромная: теперь Энди уже не казался настолько драматически старше меня, а я не смотрела на него как юная неискушенная рабыня. В своих исповедях мы смеялись над собственными фиаско и признавали все свои ошибки. Меня поразило не то, что Энди сохранил сексуальность, но то, как красиво он заматерел. Успешная карьера сделала его еще увереннее в себе, а реальная жизнь придала умудренности — ведь теперь он был любящим отцом десятилетнего сынишки. Правда, образ жизни Энди по-прежнему вел холостяцкий и остался волокитой, но только в будни. Выходные он всецело посвящал сыну.

Я честно и без прикрас поведала Энди о своем неудачном браке и не менее неудачных романах, но внутри у меня при этом все напряглось. Мне-то хотелось, чтобы Энди видел перед собой все ту же беззаботную оптимистичную девчонку, что и десять лет назад, а не настороженную зажатую неудачницу, в которую я превратилась. Меня ужасало не то, что Энди застал меня без макияжа, потную после йоги и с немытой головой, а то, что я в целом ощущала себя кошмарно асексуальной. Зная, что Энди с его чутьем неизбежно тоже это уловит, я выпалила, что теперь боюсь любого физического сближения. И добавила, что зажимаюсь как просто в личных отношениях, так и конкретно в койке. Что у меня ничего не получается. Рядом с Энди, таким открытым и земным, я чувствовала себя отчужденной и оледенелой.

Когда мы вышли из пивной, Энди взял меня под руку и подтолкнул к ближайшему такси и кромки тротуара. Потом обнял и поцеловал взасос. Он прижал меня к себе крепко-крепко, я ощущала жар и тяжесть его тела, и что-то во мне начало подтаивать.

— Уверен, ты у меня быстро расслабишься, — прошептал Энди. — Уж я постараюсь.

Я как раз дописывала цитату дня на грифельной доске, когда у меня за спиной возникла Люси и вслух зачитала афоризм:

— «Когда живешь без страха, тебя ничем не сломать. Когда боишься, то ломаешься, не успев начать жить». Знаешь, чего я боюсь больше всего на свете? — спросила Люси.

Я мотнула головой и потащила ее пить кофе.

— Больше всего я боюсь, что Эдвард что-то во мне надломил, и я никогда не буду прежней. — Люси опустилась на стул. — Я так истерзалась от тревоги, что у меня началась какая-то клаустрофобия… применительно к собственной жизни. Ну, понимаешь, я кормлю девочек, купаю, укладываю, читаю им, отвожу в школу, и при этом все на автопилоте, а сама как будто отсутствую. Например, вот я подаю дочке мыло и говорю «вымой личико, лапа», а мысленно вижу совсем другое — что я, то есть моя душа, где-то отдельно от тела, что я бегу по улице голышом и кричу в голос. Меня так мучает мысль о том, что мы своими ссорами и разрывом разрушили душевное равновесие девочек… из-за этого я возненавидела Эдварда даже сильнее, чем могла себе представить. Бывают дни, когда я чувствую, что просто схожу с ума: я так ненавижу его за предательство, а ярость не находит выхода и сжигает меня изнутри. Вот слушай, до чего доходит. На прошлой неделе моя кузина выходила замуж, и девочки попросились быть подружками. Мы поехали в ателье на примерку, опоздали, конечно, потому что застряли в пробках. Лили уперлась и ни в какую не хотела мерить меховую накидку. Ну, все вокруг нее пляшут, улещивают: «Лапочка, примерь, посмотри, какая хорошенькая накидочка», а я еле сдерживаюсь, чтобы не рявкнуть на ребенка: «Ты будешь мерить эту гребаную накидку или нет?!» Я даже пожалела, что сдержалась. Понимаешь, Дейзи, я все время в таком напряжении, что в любой момент могу взорваться из-за ничтожнейшей мелочи. Я боюсь, что просто кого-нибудь убью.

Я вручила Люси чашку капучино.

— Знаешь, подавляющее большинство людей живет в состоянии страха, — сказала я. — Они поддерживают отношения, скажем, не разводятся, потому что им кажется, что они должны оставаться в браке. Лучше быть с тем, кто действительно хочет быть с тобой, чем с кем-то, кто терпит это из чувства долга. У Эдварда пороху и выдержки не хватило, но главное, что у тебя ежедневно хватает терпения и выдержки и ты делаешь это ради девочек.

Люси ответила:

— Если будешь со мной так ласкова, меня это доконает.

Я ущипнула ее за ногу — побольнее.

Люси ойкнула и продолжала:

— Это просто ужасно, это невыносимо — быть матерью-одиночкой, потому что это означает, что ты с утра до вечера на посту, все время делаешь одно и то же, одно и то же, как автомат, а потом Эдвард заявляется исполнить отцовский долг и начинает изображать любящего папочку, а мне хочется заорать ему в рожу, что любящие папочки прежде всего не бросают дочерей. Думаешь, он хоть раз признал, какую огромную работу я делаю — воспитываю детей? Ха! Как же! От него слова благодарности не дождешься, не то что там цветов. А я день и ночь ращу наших драгоценных девочек, — а до него это как будто не доходит!

Я посмотрела на Люси, на ее искаженное отчаянием лицо, и не нашлась, что сказать. Я знала, что единственное лекарство от ужасного ощущения, будто жизнь кончена — знать, что твоя семья и друзья сделают все, лишь бы ты вновь был счастлив.