Внезапно Джулиус прервал мои едкие размышления, и я понадеялась, что мысли он все-таки не читает и не уловил, какие стервозные соображения только что крутились у меня в голове.
— Когда близкий человек умирает, он сразу становится таким значительным, ведь верно? — с глубокой печалью спросил Джулиус.
Я кивнула, попеняв себе на собственную несообразительность: разве сложно было дотумкать, что визит домой, в семью матери, всколыхнет в Джулиусе скорбные чувства? И когда я повзрослею настолько, чтобы понять, что я не пуп Вселенной и окружающие не думают обо мне круглые сутки?
— С того самого дня, как мама… умерла, я думаю о ней почти непрерывно, а при ее жизни я как-то о ней и не думал, — признался Джулиус. — А теперь, когда кто-нибудь из окружающих говорит: «На той неделе навещу маму», я начинаю тосковать по ней.
Я никак не могла впустить в себя боль Джулиуса, потому что сама мысль о смерти моей мамы — какой бы чудачкой она ни была — казалась мне одновременно и ужасной, и невозможной. Между тем Джулиус остановил автомобиль на обочине и взял мое лицо в ладони.
— Дейзи, ты должна понять: моя утрата так велика, что единственный способ справиться с ней для меня — отгородиться.
— Нет, — горячо возразила я, — это не единственный способ, и вообще, он неправильный. Чтобы справиться с утратой, нужно открыть свое сердце и впустить туда кого-нибудь.
(Мысленно я твердила: «Меня, меня, впусти в свое сердце, меня, а не эту моль белесую!»)
Мы ступали по тонкому льду, и я плохо понимала, заражаюсь ли я от него отчаянием или оно возникло у меня в душе само по себе, но факт остается фактом: мне внезапно захотелось уронить голову и завыть в голос.
Я вдруг осознала, что все мы всю жизнь ходим по лезвию бритвы, что жизнь вообще постоянно граничит со смертью и что пересечь эту грань легче легкого, и как же ужасно, когда это происходит.
— Ты не понимаешь? — печально сказал Джулиус. — Я не способен на нормальные отношения. Я даже не знаю, как это бывает.
— В большинстве своем мы думаем, что нормальные отношения означают ответственность за счастье близкого человека, но это не так, — ответила я. — На самом деле мы отвечаем только за свои чувства. Это не значит, что нельзя делиться надеждами или страхами, но сделать другого счастливым или несчастным невозможно.
Джулиус завел мотор.
— Я не могу позволить себе роскошь чувствовать такое, — заявил он.
Сердце у меня колотилось чуть ли не в горле.
— Какое — такое? — спросила я.
Джулиус глянул на меня и заморгал.
— Такое… такие отвлекающие эмоции. Ладно, поехали, а то опоздаем.
Гостиная бабушки Джулиуса произвела на меня сильнейшее впечатление: это было просторное помещение с зеркалами в золоченых рамах и массивными светильниками с хрустальными подвесками. Ну просто музей, да и только! Джулиус распахнул застекленные двери, сквозь жалюзи которых просачивались косые полоски света; за ними оказались еще одни двери, а когда он распахнул и их, я ахнула и онемела. Передо мной была настоящая оранжерея, причем огромная, с готическими окнами — высокими, уходящими под сводчатый стеклянный купол потолка. Под куполом был натянут сетчатый тент, что создавало эффект колониального стиля. Между клумбами, густо засаженными тропическими растениями, извивались гравиевые дорожки, а в центре оранжереи, посреди овального пруда, бил фонтан. На поверхности пруда колыхались водяные лилии, над водной гладью свисали листья банановой пальмы и темно-розовые цветы гибискуса. Бугенвиллия, согнутая под тяжестью алых и фиолетовых цветов, теснила пурпурные рододендроны, а белые купы олеандров соседствовали с авокадо. От этой красоты и пестроты захватывало дыхание, но меня привели в такой восторг и изумление не сами растения, а сотни бабочек, которые порхали под куполом и обседали каждый цветок и лист.
— Вот поэтому я и хотел привести тебя сюда, — сказал Джулиус. — Разведение бабочек — это мое хобби. Мое убежище.
Я всегда подозревала, что в целях самозащиты Джулиус придумал себе какое-то убежище или прибежище, но меня поразило, что он так долго скрывал от меня свое увлечение.
Джулиус наклонился над одним из множества низких лотков, наполненных водой, которые были расставлены там и сям на дорожках. В воду он положил какой-то яркий пакетик или подушечку — я не поняла что и полюбопытствовала вслух.
— Это так называемая подушечка-подкормка. Бабочек привлекает цвет, и они садятся на подушечку подкормиться. Таким образом восполняется зимний недостаток нектара. — Джулиус показал на потолок. — Вон еще.
Я задрала голову и увидела, что из-под купола свисают на шнурах закругленные лотки, выполненные в форме цветов.
— Бабочки пьют сквозь отверстия в кромке. Иди-ка сюда и посмотри вот на это, — Джулиус поманил меня за собой к олеандровому дереву и показал на его листву. С листьев олеандра свисало нечто вроде металлических капель, больше всего напоминавших крошечные золотые самородки.
— Это куколки бабочки, которая называется королевской синей полосаткой. Куколка мимикрирует под дождевую каплю. Летом на одном кусте может скапливаться до пятнадцати куколок, и тогда он буквально сверкает.
