Дневник – большое подспорье… - [55]

2/VIII 67. Пиво-Воды. Перечитывая (для материала о Пуниных) свои ахматовские дневники подряд, я поняла, как подавать их дальше. 38–41 это одно, это сплошняк, а 50-ые и 60-ые годы надо писать по-другому: отдельные монологи и диалоги, без сплошняка.

Ташкент – 42 г. – я перечесть пока не решилась.

22/VIII 67. Москва. За окном тяжело грохочет жара – машины это будто ее колеса.

Мучительно работаю над примечаниями, которые не только не нужны – вредны лирике.

1/IX 67. Примечания пили у меня кровь 2 недели. Не знаю, лжет ли издательство или говорит правду – но оно уверяет, что книга задерживается из-за примечаний.

Сегодня умер Эренбург. При всех своих грехах, проступках и преступлениях он был человек талантливый, и в его душе и уме совершалась духовная работа – значит, он все-таки светил. И свет погас.

По жалобам нашего общего врача, В. А. Коневского, вел он себя, заболев, непослушно, грубо. Ни за что не хотел лежать, кричал, что выбросится в окно, обзывал врача знахарем. Очень избалованный здоровьем был человек.

Умер он легко – во сне. Непосредственная причина инфаркта – смерть Савича[289].

8/IX 67. Опять аврал: в среду приедет Друян – и я хочу к его приезду приготовить еще примечания. Гоняю Сашу. Пишу Грише[290] в Ленинград. Говорю по телефонам. Устаю. Взяла экземпляр «Поэмы» у Л. Д. Большинцовой[291] – оказалось, там поправки АА октября 65 г. которые обязывают к некоторым переменам в сданном в издательство тексте. Завтра придет Ника, будем решать.

Ох, сколько сил отнимает и еще отнимет эта книга!

Много рассказов о похоронах Эренбурга.

Истинно народные похороны, массы людей у Дома Литераторов и на кладбище.

Казенное бормотание над гробом – кратчайшее, скорей, скорей… Все – скорей. Чего-то боятся (чего?). На кладбище – скорей, скорей закопать гроб. Не пускали людей на кладбище, стояла цепь милиции: «Санитарный день, нельзя». Какой-то страх перед этими похоронами. Почему?

Беседа мильтона с кем-то: «Когда образованные – всегда свалка. Я уж знаю. Я по очереди дежурю: один день на футболе, другой – на кладбище».

14/IX 67. Москва. Мне лучше – настолько, что я без мук выдержала приезд Друяна, длинные разговоры о книге с ним и с Эммой Григорьевной – вместе и порознь. Кроме того у меня побывала Большинцова и ответила на мои вопросы по ее экземпляру «Поэмы» – драгоценному потому что туда внесены ею поправки под диктовку АА в октябре 65 г. – т. е. выходит последние. Но Л. Д. здорово запутала дело, вписала туда уже после смерти АА поправки, продиктованные ей… Виленкиным![292]) – она, при всей ее любви к АА, не очень-то разбирается в сокровище, которое оказалось у нее в руках. Долго и я не могла разобраться, но наконец поняла, что к чему – главным образом, сама – а отчасти показывая текст Эмме Григорьевне, Нике, Мише Мейлаху, который был здесь проездом.

Досадное дело – примечания – продолжает меня раздражать и утомлять. Вместо того, чтобы сообщать всё, что я знаю о каждом стихотворении («Просится в “Поэму”, но я не пускаю» и т. д.) я пишу, кто такой Лот и где церковь Скорбящей… Досадно.

АА жаловалась, что «Поэма» ее не отпускает; теперь она не отпускает меня. Днем – а иногда ночью – думаю о том, как я могу обосновать тот или другой вариант: почему «не заплачет?», а не «не плачет»? И кроме того о тактике и стратегии… В последнем мне никто не советчик. Как дать 3 строки в «Решке» – так ли, этак ли? Не потоплю ли я весь корабль?

И не пойму, с кем посоветоваться. Молодые слишком решительны. Старые слишком трусливы.

Для примечаний мобилизовала письмом Гришу Дрейдена. Он знаток Ленинграда.

На подоконнике лежит перепечатанный Фридин дневник, за который я еще НЕ села…

А мой когда? Если бы я занималась им вместо примечаний – ахматоведение выиграло бы…

Но – взялась – надо сделать.

* * *

Третьего дня вдруг звонок – кто-то вернулся или приехал из Норвегии и спрашивает у меня от имени норвежского издательства, где и когда вышел по-русски «Deserted house…»[293] И – не прислать ли денег…

* * *

Меня мельком ругнул Михалков в паре с Костериным, написавшим письмо Шолохову по поводу его выступления на 4-м Съезде. И опять никто ни гу-гу. Центр начальственной злобы – Вознесенский (его имя и стихи уже отовсюду снимают). Я терпеть не могу Вознесенского, но ведь в своем письме[294] он прав. И – никто.

Рычаги![295]

29/IX. Примечания кончены на 90 %. Очень помогли – Гриша Дрейден и Володя Глоцер.

По слухам, Пунина ходила к Суркову жаловаться на то, как напечатаны в «Лит. Грузии» стихи АА. А как они напечатаны? Почти хорошо (кроме ошибки редакции о «впервые»).

10/X 67. Примечания отосланы. И сейчас же я взялась кончать работу над Фридиным Дневником. И сейчас же – десятки вопросов Друяна, по телефону и письменно. И сейчас же – статья деда об АА. Я дорабатываюсь до распухшей головы, до уныния. И сколько бы я себя не убеждала, что все это счастливые задачи, которым надо радоваться и гордиться – я рвусь от этого почета к своей работе и никак не могу прорваться – ни на день, ни на час. Будто рвусь сквозь туннель.

Свет все время виден – вот-вот кончу – но нет.

При этом теряю папки, списки, я начинаю истерически искать и сердиться зря на Сашу.