Дневник безумного старика - [36]

из угрей из «Идзу»[90], то успеют до полудня управиться с Тодай-дзи, поесть в чайном домике где-нибудь возле Великого Будды и осмотреть остальное. Смеркается рано, надо закончить осмотр засветло, поужинать в какой-нибудь гостинице и возвратиться. Пусть они не волнуются, если будут задерживаться: сегодня Сацуко никуда не пойдёт и весь день будет в гостинице со мной.

В семь часов утра Ицуко в машине заехала за Сасаки.

— Уже поднялись? Вы, папа, всегда встаёте рано, — сказала она.

Развязав платок, она вытащила из него и положила на стол два пакета, завёрнутые в плёнку из бамбука.

— Вчера покупала суси из угрей, взяла и вам. Позавтракаете вместе с Саттян.

— Спасибо.

— Вам что-нибудь привезти из Нара? Печенье из риса с папоротником?

— Ничего не надо. Когда будете в Якуси-дзи, не забудь посмотреть на стопы Будды.

— Стопы Будды?

— Ага. Это камень, на котором вырезаны ступни Будды. Ноги Будды Шакьямуни обладали чудотворной силой. Когда он ходил, он поднимал их на четыре сун от земли, на его ступнях были чакраварти[91], которые отпечатались на поверхности земли. Всевозможные насекомые, попадавшие ему под ноги, в течение семи дней никакой опасности не подвергались. Его ступни вырезали в камне, они сохранились в Китае и Корее; а у нас стопы Будды находятся в Якуси-дзи. Обязательно посмотри на них.

— Непременно посмотрю. Нам пора ехать. Я забираю Сасаки-сан на целый день, — пожалуйста, будьте благоразумны.

— Доброе утро.

Из соседней комнаты появилась заспанная Сацуко, протирая глаза.

— Благодарю вас за вашу доброту. Я так виновата, что вам пришлось встать так рано, — Сасаки долго благодарила «молодую госпожу» и наконец вместе с Ицуко ушла.

Сацуко поверх неглиже надела синий халат на вате, на ногах у неё были атласные шлёпанцы такого же цвета с розовым цветочным узором. Лечь на кровать Сасаки она не захотела и легла на диван, покрыла ноги пледом — на белом фоне чёрные, красные и синие квадраты, от Джейгера, который я захватил из дома, а голову положила на подушку, которую принесла из своего номера. Она лежала на спине, носом в потолок, закрыв глаза, и со мной не заговаривала. Я не мог понять, вернулась ли она вчера поздно из кабаре и не выспалась или притворяется спящей, не желая со мной говорить. Встав, я умылся, приказал, чтобы принесли японского чаю, и принялся за суси. На завтрак мне хватило трёх из них. Я старался не производить шума, чтобы не разбудить Сацуко. Когда я кончил есть, она ещё спала.

Я вытащил купленную в Тикусуйкэн тушечницу, поставил её на стол и начал медленно растирать тушь. Стёр палочку почти до половины. Потом сделал подушечки: разделил вату, скатал её в жгуты длиной в шесть-семь и в два сантиметра, обернул их кусками красного шёлка, — получилось четыре подушечки, две побольше, две поменьше.

— Папа, можно мне пойти на полчаса поесть?

Сацуко проснулась уже некоторое время назад и сидела на диване, соединив колени. Я вспомнил фигуру бодхисаттвы Сэйси.

— Для чего тебе куда-то ходить? Я оставил тебе суси, поешь здесь.

— Спасибо.

— Мы с тобой не ели суси с тех пор, как ходили в Хамасаку.

— Да, кажется… Папа, а что ты делаешь?

— Да так, ничего.

— А для чего растёр тушь?

— Лучше пока не спрашивай. Ешь суси с угрями. Мы не знаем, когда воспользуемся знаниями о том, на что мы в молодости бесцельно смотрели. Я несколько раз ездил в Китай и, бывало, случайно видел, как на улице снимали эстампы (это я видел и в Японии). Китайцы в этом добились замечательного мастерства. Не обращая внимания на ветер, они невозмутимо окунают кисть в воду и похлопывают ею по белой бумаге, растянутой на поверхности каменного памятника, при этом эстампы их превосходны. Японцы дотошнее, более нервны, осторожнее; пропитывая большие и маленькие подушечки тушью или штемпелевой краской, они тщательно снимают одну за другой копии с каждой тонкой линии. Тушь и штемпелевал краска могут быть чёрными или красными. Я нахожу, что красные эстампы особенно красивы.

— Спасибо за угощение. Давно я не ела таких вкусных суси.

Сацуко начала пить чай, и я неторопливо приступил к объяснению.

— Вот этот кружок с ватой — подушечка.

— Для чего она?

— Её опускают в тушь или красную краску, потом похлопывают по каменной поверхности, и получается эстамп. Мне очень нравятся красные.

— Но где же камень?

— Сегодня я хочу сделать эстамп не с камня, а с другой вещи.

— С какой?

— Дай мне сделать оттиск с подошв твоих ног.

Получится красный эстамп на цветной китайской бумаге с подошвы ноги.

— Для чего это?

— С этого отпечатка твоих ног сделают стопы Будды. Я хочу, чтобы мои кости лежали под ними. Это будет действительно блаженной смертью.

Глава седьмая

17 ноября.

Продолжаю вчерашнее.

Сначала я не хотел открывать Сацуко, для чего собираюсь сделать копию с подошвы её ног. Пусть даже она не знает, что с них вырежут стопы Будды, что под этим камнем похоронят мои кости и это будет моя, Уцуги Токусукэ, могила. Но вчера я неожиданно решил, что лучше ничего от неё не таить. С какой целью? Для чего я открыл ей свой план? Во-первых, мне хотелось наблюдать её реакцию при моих словах: как изменится выражение её лица, какие эмоции на нём отразятся. Кроме того, мне хотелось увидеть, с какими чувствами она будет ставить свою вымазанную красной краской ногу на цветную китайскую бумагу. Она так гордится своими ногами, что, наверное, не сможет сдержать внутренней радости, видя на бумаге их отпечатки, которые должны стать стопами Будды. Я хотел видеть её лицо в эту минуту. Она, конечно, скажет, что это безумная затея, но разве душа её не придёт в восторг? После моей смерти она не сможет не думать: «Старый глупец спит теперь под моими прекрасными ногами. Даже сейчас я топчу жалкого старика». Она почувствует какое-то острое наслаждение, к которому будет подмешано что-то неприятное. Но если даже она захочет, ей не удастся так легко — а может быть, и за всю свою жизнь — изгладить из памяти это неприятное для неё воспоминание. При жизни я безрассудно любил её, и если желаю после смерти немного расквитаться с ней, ничего лучшего я придумать не смогу. Может быть, умерев, я не захочу больше думать о чём-то подобном? Разум говорит, что со смертью тела исчезает и воля, но вряд ли это всегда справедливо. Например, какая-то часть моей воли останется жить, войдя в её волю. Когда она, наступив на камень, скажет себе: «Сейчас я топчу лежащие под землёй кости выжившего из ума старика», моя где-то живущая душа почувствует тяжесть её тела, будет страдать от боли, ощущать гладкую кожу на подошве её ног. Безусловно, я буду это чувствовать! Я должен буду это чувствовать! Но и Сацуко будет чувствовать, как радуется в могиле моя душа под её тяжестью. Она будет слышать, как в земле будут стучать друг о друга кости, перемешиваться друг с другом, смеяться, петь, скрипеть. Для этого совсем не обязательно в действительности топтать камень ногой. При одной мысли о существовании стоп Будды, сделанных с её ног, она услышит плач костей под камнем. Плача, я буду вопить: «Больно, больно. Больно, но приятно. Выше этого нет удовольствия, я наслаждаюсь больше, чем при жизни. Топчи сильнее, сильнее…»