Дневник архангела Гавриила - [3]

Кстати, об атеистах. Пришла к нам как-то душа и говорит: «А бога нет. Я — солипсист.» Мы ему отвечаем: «А что есть?» Он говорит: «Не знаю. Но в вас я не верю.» Ага, — отвечаем, — тогда ищи себе другое место. Почесал солипсист затылок и говорит: «Я пока тут побуду». Ха, где он другое место найдет, когда его вообще нет? Только хаос неструктурированный, да холод, да ночь с дождем. Так с ними и надо бороться, с этими путаниками. Может, после смерти человеками станут.

Самое божеское время для нас — когда над Европой и Ближним Востоком раннее утро. Воины спят, река журчит, солнце светит. Сидишь на камне и наблюдаешь, как ангелы, возвращающиеся в рай после похождений, падают в Лету. У них плохая ориентация после вылета из тел, они оступаются.

Гавриил — это Сила Бога. Так звучит мое имя на истинном языке. Поэтому мой взгляд всегда прикован к рыцарям веры — подвижникам, монахам и воинам духовных орденов. Эти последние — новое изобретение людей, противоречивое, немного шкурное, но красивое. Они проповедуют оружием, дисциплиной и аскетизмом. Конечно, они убивают — но не во имя себя, а, вроде, во имя всех нас. И с результатом их жизнедеятельности мы тут возимся постоянно — лучше бы они разводили сады и огороды, чем дарить нам гору трупов. Но некоторые из них, действительно, пронизаны мистическим светом. Такие способны тридцать раз подряд прочитать молитву, если сказали бранное слово, или отправиться паломничать, таща на себе тяжесть доспехи. Все это они придумывают себе сами — и наказание, и вину, и искупление. Я знаю: они жаждут Божия присутствия, и если жаждут сильно — им кажется, что получают. По большому счету все свои глупости они делают ради этого чувства, поэтому бросить их нельзя. Я люблю их жилистые фигуры, одетые в белое и черное, когда они движутся, не смотря под ноги — а смотря на свои знамена. Я люблю их темные от загара лица, их глаза детей, их наивные рты, раскрытые в ожидании чуда, их робость — а ведь в этом возрасте все прочие уже обзавелись женами, домами и кредиторами. Короче говоря, мне нравится их инфантильность. Но, конечно, в разумных пределах. Поскольку многие из них, испытав неизбежные разочарования и уверившись в близости небес путем поста, голода и лишений, искали смерти. Особенно грешили этим рыцари-храмовники: ввиду присущего им тщеславия, они и смерть хотели принять из чистых рук — рук духовенства. Проповедуя заведомую ересь, они со сладким восторгом ждали отлучения и казни. У тамплиеров во всем сказывается двойственность, они похожи на ящик с секретом. Рыцари же госпиталя св. Иоанна в этом смысле более честны. В глубине их ордена покоится древняя мистерия Царства, традиции которой они возводят к Христу, и потому в тайне считают себя первыми из христиан. Надо сказать, что во многом они были более милосердны, чем подобает европейцам на завоеванной территории: они лечили мусульман, сдерживали гонор тевтонов, примирились с наличием в своих рядах женщин. Но восточная расслабленность не миновала и их: орден впал в жестокую ересь, а поскольку здесь царили мистические настроения, многие, наслушавшись братьев и потеряв надежду, умирали. Так подтвердились слова Спасителя о слове, разящем подобно мечу.

Надо сказать, что в своих мистических настроениях госпитальеры зашли очень далеко. Так, они где-то достали восточные тапочки, объявив их обувью архангела Гавриила (то есть меня), поставили их на алтарь своего храма, и совершали над ним искренние молитвы. Тапочки эти внушали мне крайнее беспокойство, ибо оба они были на левую ногу. Один из госпитальеров, видимо из-за этих тапочек, постоянно материализовывался передо мной, зажав в руках бутыль эля. Госпитальер втайне жалел, что он еще жив, и должен быть внизу. Зная, что такие настроения ведут к беспокойству и греху, я предложил ему однажды сделать часть нашей работы — побеседовать с душами, раз он здесь так обосновался. Вообще, он хотел после смерти остаться в раю навсегда, преподавать в нашем университете. Умища у него, надо сказать, было преизрядно. Может, из-за этого умища он и уехал потом из Иерусалимской прецептории в такую богом забытую даль, что мы его потеряли, и до сих пор он к нам не заявился. Возможно, он стал алхимиком, наелся пилюль, завел себе нетленное тело, и жив до сих пор.

Тамплиеры умирали мало, но тоже порой проступали, особенно во сне, когда души блуждают беспрепятственно по миру. Один из них — суровый и тревожный — обозначился передо мной в свете луны и сказал: «Я добился, чтобы меня сожгли. Завтра будет суд и казнь. Приходите забирать тело.» Прекрасный деловой подход, нашей канцелярии до этого далеко… С кривыми улыбками мы разошлись. Его не сожгли.

Если с орденским рыцарством у меня всегда был общий язык, то с монахами обстоит сложнее. Один из них, умерев, пролетел чистилище, взмыл на Эдемский холм, и видя меня беседующим с какой-то душой, с лету повалился на камни, дернул меня за ногу и начал вопить: «Господи, Господи!» Надо сказать, что я озверел. Конечно, стоит учитывать мою причастность к воплощению Спасателя и их байки по этому поводу, но не до такой же степени.