Дневник. 1917–1923 - [21]
В научной литературе существует представление о том, что художники часто обращались к макабрическим сюжетам под впечатлением от ужасных событий, свидетелями которых им довелось стать[195]. Это может служить дополнительным объяснением обилию таких замыслов в дневнике Сомова времен Гражданской войны в России. Кроме того, еще в XVIII в. было замечено, что ужас, испытываемый зрителями при созерцании самых жутких и мрачных произведений искусства, легко превращается в желание[196], и, если Сомов также обратил на это внимание, здесь нет ничего удивительного.
Во времена охоты на ведьм считалось, что, раз на все преступления, в том числе сексуального характера, людей подстрекает дьявол, то и те, кто их совершает, должны признавать его своим господином. Отвергнутому Христом Эроту ничего не оставалось, кроме как поступить на службу к Сатане. Напрочь лишенный религиозного чувства, Сомов всю жизнь поклонялся Эроту (или тому, кого он знал под его маской) искренне и истово: и в нежных прикосновениях «Дафниса и Хлои», и в фантазиях о совокупляющихся ведьмах и мертвецах. Представляется, именно через панэротизм и амбивалентную мизогинию можно объяснить многое в суггестивном искусстве Сомова.
Ведение дневников было семейным увлечением Сомовых: помимо нашего художника, записи вели его родители и сестра[197]. Очевидно, в это занятие вкладывался дидактический смысл: наблюдение за прежними движениями души и совершенными поступками указывало автору направление самосовершенствования. Известно, что Сомов вел дневник приблизительно с двенадцати лет; отдельные тетради предназначались для впечатлений от театральных постановок и художественных выставок. Ранние ежедневные заметки до нас не дошли: они были уничтожены автором, что позволяют утверждать отдельные записи с датами, много более ранними, нежели основной массив содержащихся в этих тетрадях записей[198]. Начиная с 9 января 1914 г. и вплоть до конца 1934-го дневники художника не имеют сколь-либо серьезных пропусков; сохранился и дневник 1937–1939 г. — впрочем, к теме лакун мы еще вернемся.
Покидая Петроград в конце 1923-го, Сомов оставил старые записи дома — возможно, он боялся их конфискации советскими таможенниками. По утверждению А. Е. Михайловой, после смерти художника, во время Второй Мировой войны, тетради сохранились благодаря ее дяде Д. С. Михайлову, который поместил их вместе с некоторыми вещами, принадлежавшими его семье, в надежное хранилище на территории Технологического института. После окончания войны дневники находились у его брата, Е. С. Михайлова; в конце 1960-х они были переданы им в отдел рукописей Русского музея. Перед этим племянник художника попытался уничтожить наиболее откровенные пассажи дневника — в основном политические высказывания, интимные сцены и наиболее резкие оценки современников[199]. Он вымарывал текст чернилами, стирал ластиком, вырезал фрагменты и даже целые листы. По мнению А. Е. Михайловой, ее отец полагал, что, если эти сведения станут кому-либо известны, их источник рано или поздно привлечет известного свойства внимание — совершенно лишнее в свете многочисленных арестов Михайлова в молодости.
Фрагмент страницы дневника К. А. Сомова за январь 1918 г. Часть текста уничтожена племянником художника Е. С. Михайловым. Фотокопия рукописи дневника. Частное собрание
Что касается дневников периода эмиграции, то после отъезда из России Сомов попросту завел новый блокнот, а об оставшемся в Ленинграде, очевидно, не беспокоился. Судьба новых дневников волновала его существенно больше. Еще в 1930 г. художник выражал желание, чтобы после его смерти дневники были помещены Лукьяновым в какой-либо архив с возможностью опубликования полвека спустя; до истечения этого срока право доступа к ним имели бы только сам Лукьянов и А. А. Михайлова[200]. Как известно, Лукьянов умер раньше Сомова и новым распорядителем был назначен М. В. Брайкевич; в случае, если смерть помешала бы ему исполнить свой долг, ответственность за судьбу дневников перешла бы к младшему Брайкевичу — Михаилу Михайловичу. Согласно новому завещанию, пакет с дневниками надлежало вскрыть не ранее чем по прошествии 60 лет со дня смерти их автора[201].
Следует отдать должное предусмотрительности Сомова: 6 мая 1939 г. художник внезапно скончался на руках М. В. Брайкевича, который как раз оказался в Париже, а после похорон на кладбище Сен-Женевьев де Буа увез дневники домой, в Лондон. Он ненадолго пережил обожаемого им мастера — Михаил Васильевич умер 12 февраля 1940-го. Вскоре после этого началась воздушная Битва за Британию. В дом Брайкевичей попала немецкая авиабомба. Здание и все находившиеся в нем вещи были полностью уничтожены — за исключением ящика письменного стола, в котором лежали сомовские дневники. После окончания Второй Мировой войны М. М. Брайкевич и его родные попытались передать дневники Сомова в одно из британских научных учреждений, однако ни одно из них не согласилось принять тетради на условиях долговременного запрета доступа к нему исследователей. В этой связи еще в середине 1960-х Брайкевичи считали своим долгом хранить дневники в семье, не вскрывая пакет с ними до 1999 г.
