Дневник. 1917–1923 - [11]

После смерти Сомова большинство созданных им произведений, находившихся в его квартире в день кончины, перешли Б. М. Снежковскому. Работы хранились в его семье до 2007 г., когда они были проданы на аукционе «Кристис» в Лондоне[80].

Окружение

В глазах современников Сомов имел репутацию мизантропа, и эту репутацию он получил не в последнюю очередь благодаря своему искусству. «Сладострастная брезгливость»[81], «запах гниения»[82], «одурманивающий яд»[83], «наваждение, чарующее и больное»[84] — вот что находили в нем критики, и оно вряд ли могло исходить от человека бодрого и благодушного, каковым Сомов, впрочем, не был.

Лаконичные наброски воспоминаний А. А. Михайловой о брате сосредоточены именно на неприязни художника к людям[85]: «Он был нелюдим, — поясняет сестра, — не любил больших компаний, его не удовлетворяло даже тогда мое общество[86], не говоря уже о позднейших временах, когда потеряв близких, мы сблизились еще сильнее»[87]. О трепетном отношении Сомова к близким и внимательном — даже к самым дальним родственникам известно из многих источников. Мемуары Бенуа указывают на нежную детскую дружбу между Сомовым и Д.В. Философовым[88]. Из школьных товарищей Сомов до конца сохранил самую теплую симпатию к Нувелю. Что касается Бенуа, с самого начала знакомства их отношения были переменчивыми: периоды единения, как во время совместного житья в Париже или ранее в Мартышкине, когда оба художника летом 1895 г. писали этюды под Петербургом, перемежались целыми годами будто бы формального знакомства. По мнению Сомова, причиной тому была невнимательность Бенуа, отсутствие к нему подлинного интереса — несколько сцен из дневника, приведенных автором в качестве иллюстраций, подлинно забавны.

Сомовский антисемитизм выдает себя при самом беглом знакомстве с дневником: не стесняясь в выражениях, автор отмечает неприятные внешние черты, особенности характера и манеру поведения, которые он считает характерно еврейскими. Достаточно упомянуть прозвище, которое он дал матери Г. Л. Гиршман И.И. Леон — Пархатка. Однако Сомова нельзя назвать законченным юдофобом: дневник показывает, сколь много времени художник проводит именно среди евреев, тогда как ему, казалось бы, ничего не стоило прервать большинство таких знакомств. Он отрицательно относился к антисемитской политике нацистской Германии и не стеснялся заявлять об этом собеседникам, высказывавшим противоположные взгляды[89].

Внимательный читатель дневниковых записей Сомова отметит и то, что ближний круг художника, если оставить в стороне семью, главным образом состоит из женщин, именно они принадлежат к числу его основных собеседников и конфидентов: это А. М. Верховская, Е. М. Патон, А. П. Остроумова, Г. Л. Гиршман, Б. Л. Кан, Ф. Самойленко, Т. Асадулаева, Е. С. Поляк. Со всей очевидностью, так было во все времена, начиная с ранней юности. «Такая уж моя планида — быть окруженным женами, — поясняет автор. — И сколько я в моей жизни потерял с ними времени и даже исказил свое “я”. Или я сам наполовину “джинщина” (по выражению Гью [Уолпола])!»[90]. Благодаря дамам Сомов часто становился другом их семей, а затем часто входил в семейства, дружественные этим семьям; если же отношения с женщинами прерывались, исчезала близость и с остальными. Так вышло с семьей Рахманиновых, в которую он вошел как друг дочерей. После размолвки с ними он уже редко виделся с самим композитором и его женой; примирение мало изменило ситуацию. В семье Нольде Сомов в первую очередь был другом баронессы А. А. Нольде: после смерти последней ему стало сложнее находить общий язык с ее мужем и сыновьями.

Читателю, знакомому с образом Сомова, отраженным в ранних дневниках Кузмина, бросится в глаза, как мало художник видится с бывшими обитателями ивановской «Башни» (или не видится с ними вовсе), хотя они составляли круг его общения в конце 1900-х — начале 1910-х. Более близкие отношения он сохранил с Ф. К. Сологубом и его женой А. Н. Чеботаревской, а также с четой Ремизовых, с которой возобновил знакомство в эмиграции. Здесь можно было бы вспомнить характеристику Чулкова: «…едва ли он кому-нибудь открывал свою душу. От Сомова всегда веяло холодком того безнадежного скептицизма, который не позволяет человеку сблизиться с другом до самопожертвования и любви. Он, вероятно, почитал бы неприличной сентиментальностью быть с кем-нибудь откровенным до конца»[91]. В. Ф. Шухаева, познакомившаяся с Сомовым в эмиграции и сошедшаяся с ним ближе, чем это удалось Чулкову, отмечала: «Он был преданным человеком и, однажды отдав кому-то свою любовь, уже не изменял ей. Таких было немного»[92]. Дневник художника демонстрирует то, насколько чувствителен был его автор к глупости, самодовольству и бестактности. Хотя Сомов быстро охладевал к тем, с кем часто и подолгу виделся, ему были свойственны проявления подлинного благородства: достаточно вспомнить о З.Е. Серебряковой, которой он регулярно помогал продажами и заказами, хотя знал, что та распространяет о нем слухи и сплетни.

Несмотря на симпатию к простым и добрым людям, художнику не удавалось вполне проникнуться ими. Так было с семьей А. Л. Бакста (сына Л. Бакста), Перцовыми, Успенским и Будановой-Успенской и прочими. Их благонамеренность, удивительным образом сочетавшаяся с ограниченностью, были скучны Сомову и в конечном итоге отвращали его. Оставалось сетовать: «…как ни хочу, никого не могу любить, кроме себя и Анюты»