Дневник 1905-1907 - [13]

13_____

Написал Грише, чтоб он не приходил завтра. К Казакову шел очень бодро, еще бы — я ведь еще не вполне был удостоверен, что денег он не достанет, я еще имел их в будущем. В сущности, я очень долго существую копеек на 8, теперь осталось 3. Конечно, ничего не вышло, надеется на Тихомирова, который приедет к 20-му, предлагал мне вексель, но кто же учтет его вексель? Отложили до понедельника, но надежда плоха. Придется обратиться к Пр<окопию> Степ<ановичу>, хотя мне этого очень не хотелось бы, а наше дело ближайшее через 7 месяцев. Попробую завтра опять попросить у Чичериных. Это отличная школа терпения, хотя его у меня и так достаточное количество. Сегодня видел, как из трактирчика вышвырнули пьяного на мостовую, как тюк, он схватился за нос и посмотрел руку, не в крови ли, и так с простертой рукой и остался сидеть молча на мостовой, не видя зевак, ни извозчиков, а там, внутри, наверно, скандалил и шумел. Я понимаю, что может быть предел, после которого уже не стыдно и не страшно никого и только живут примитивнейшие и глубочайшие инстинкты. И тогда можно лечь спать под лошадей, ничего не думая и т. п. Бродяги, пьяницы, юродивые, святые — именно люди этой категории; и в этом есть какое-то безумие и какое-то прозрение. Но меня страшит это, будто верстовой столб. Была Варв<ара> Павл<овна>, она очень мила, будто из комедии Marivaux, но несколько головна. В библиотеке читал «Итальянское Возрожд<ение> в Англии»^{25}, именно то, что оба меня окрыляет. И вечером мы с Сережей хотим читать Шекспира. Но отчего я так светел? Не знаю.

14_____

У Чичериных играл квартет Debussy. Вот чудо! и страстно, и морбидно[39], и ново до безумия. Был у них их двоюродный брат, и денег я не спросил. С большим удовольствием читаю «Ромео и Джульетту». Дома узнал, что два раза заходил Гриша, никак не могу себе простить, что не видел его, а он, бедный, шел такую даль. Я бы мог его видеть, трогать, слышать, мог бы быть folle journée[40]^{26}. Оставив ему письмо, на случай он придет вечером, поехали к Костриц; они всё такие же, оживленные и простые. Варя с жаром нападала на тенденцию моей повести и миропостижение «Александ-р<ийских> песень», с таким жаром, будто она боится моего влияния на Сережу, что ли. Кажется, в этом отношении у нее нет никакой почвы для опасений. Но мне показался вечером и сам Сережа как-то холодней. Ночью была лихорадка и жар, очень болели ноги.

15_____

Приехавший сегодня утром Пр<окопий> Степ<анович> обещал мне на днях устроить дело; тетя нашла справку, и дело продвинулось более, чем все это время; написал письма Грише и Чичериным; читал Лонга «Дафнис и Хлою»; видел днем солнце, и в минуты темности ветер говорил об ее кратковременности, писал «Гармахиса», читал своих итальян<цев> в библиотеке; но бедный Сережа совсем не понимает точки зрения Евлогия An. France и толкует об апатии. Мне бы нужно перо Гольдони, чтобы передавать сегодняшние настроения. Итак, в путь! Читая «Дафниса», я ясно вижу, насколько у меня выйдет не то, и радуюсь и приветствую это.

16_____

Сегодня, сбрив усы и бороду, был встречен гомерическим смехом ребят и неодобряющим сожалением взрослых. Сам я еще не привык к своему новому лицу, в нем есть что-то и очень пожившее и очень молодое в глазах, и виден рот, прежняя моя слава, теперь какой-то сжатый, неискренний, насмешливый и вместе с тем свежий и не раскисший^{27}. Был Иов от Большакова, ему запродал свои рукописи. От Чичериных просят до понедельника. Написал еще раз Грише, зовя его в воскресенье. Играли с Сережей «Евлогия и Аду» и «Грех да Беду»^{28}. [Все-таки это полно блеску и светлой жизненности. Вот что нужней всего! Жизненность во всем.] Английские мои вещи меня очень трогают. Теперь за «Клеопатру»!..[41]

17_____

Сегодня целый день дождь, гадость и слякоть, но меня занимает мой новый вид, и мне просто приятно ходить по улицам в новом виде. Сегодня все утро я сам привыкал к своему новому лицу и до такой степени привык, что мне нужно отвлечение ума, чтобы представить, какой я был прежде. И я нахожу изящество какого-то сухого, высшего разбора в бритом лице и странную стертость возраста и пола. А у Самойлова, например, вовсе не было, несмотря на бритость, впечатления англичанина, и рот был кустом и с русской бесформенностью. На днях примусь за писанье. Во вторник пойдем на «Самсона», хотя я и не люблю ходить в ложу; наверно, нашим не понравится к тому же. Читали «Бурю»^{29} с Сережей, был Инжакович, так что к В<арваре> П<авловне> не пошли. Мне очень жалко, что я не мог позвать Гриши иначе как завтра, а завтра Сережино рожденье, но что же делать? когда он свободен только по праздникам. Но непременно надо быть более писательным, как в позапрошлую зиму, когда я стремился к деятельности Ренессанса и Аннунцио. Необходимо написать Юше. О жизнь, разве ты все-таки не прекрасна?

18_____

Первое, что нужно сделать по получении денег, — это завести умывальник в комнате; бегать умываться в кухню при всякой надобности или в ванну, не иметь под рукой каждую минуту воды прямо невозможно. После довольно смутного утра, когда дома осталась только Варя, младшие дети и кухарка, пришел Гриша; кухарка была не дома, и дверь заперта снаружи, и я кричал через дверь, что она сейчас придет, как Женя и пришла. Варя даже предложила мне варенья к чаю. Гриша был очень мил за чаем; долгая ли разлука, чувство ли, что он в гостях, большая ли привычка ко мне, но он был и нежен, и весел, и деликатен. Все — и маленький столик, и шутки, слегка скользкие, и поцелуи, и холод, и изящная комната, все говорило мне про какой-то XVIII век и было несравненно менее халатно и грязновато, чем на Верейской. Занятно, что сегодня впервые Григорий заявил, что он меня любит и даже скучал и ходил к дому, да не смел зайти, хотя последнее, я думаю, уже привиранье. Очень интересовался, когда будет напечатан мой роман, чтобы прочитать, и на вопрос, «какие лица он любит», отвечал, не без дипломатии, — «а такие, вроде англичан ярославских». Никто не предположит, как он грациозен и шутлив в ласках, и, когда я отворял дверь и потом из окна смотрел, как он садился в конку, он мне и со стороны показался не без красоты, конечно условной, но глаза, и брови, и лицо у него очень милые, а тело несравненно; и теперь он отгорел и похудел. Он ушел часов в пять, чтобы не задерживать меня к обеду. После обеда ходили за Катериной Апол<лоновной>, которой я утром забросил записку франц<узскими> каракулями с приглашением на обед и на «Самсона»; она лежала в темноте на диване и неведомо что делала. Говорит, что больна. Вечером читали «Троил и Крессиду»