Дневник 1905-1907 - [14]
19_____
Почему от Юши так долго нет писем? Не понимаю. И в Целендорфе ли он? и я не знаю, почему я это пишу, будто это главное, что меня занимает. Я в полном ренессансе, мне хочется писать, писать и писать, как Вебстер, или какой, не помню, из тех перлов создания англ<ийского> Ренессанса. Принес от Чичериных «Самсона»; несмотря на некоторую театральность, французистость и внешность, как классично, блестяще и отчеканено. Но как не исчерпан Вавилон, святой, с жрицами в черных покрывалах в городах, темнеющих в вечерних дымящихся зорях пустыни весной, и Ваалами. Когда Чичерины говорили о своем двоюродном брате, он мне стал нравиться, потому что они его бранили, и за то, за что они его бранили. Когда Казаков увидел меня бритым, он, как говорит, «очумел». Варя, оказывается, вчера говорила, что у меня «таинственный посетитель». Сегодня грязь, временами дождь, но вечером, когда я возвращался мимо Таврического сада, я видел большую ясную звезду.
20_____
Сегодня был в дурном настроении, во-первых, потому, что Пр<окопий> Ст<епанович> объявил мне, что денег зараз теперь доставать не стоит, а что по приезде он даст мне 10 рублей, потом еще 100 и в ноябре еще 100. Что же я, буду по частям все истрачивать и ничего не делаю. Во-вторых, потому, что от Большакова не пришли за рукописями, в-третьих, потому, что у меня возобновилась старая история с бородою, волосы жесткие, а кожа слишком тонка, воспаляется и кровянит от малейшего прикосновения и волосы легко не сбриваются. Гриша в воскресенье спрашивал: «Вы обрились, чтобы походить на того англичанина, которого сослали?» (т. е. Уайльда). И еще: «Что вы, видаетесь с А. Б.?» — «Каким А. Б.?» — «Которому посвящены ваши стихи»>>{31}. Я потому вспоминаю про Григория и как он был мил и нежен в свой последний визит, что, будучи сегодня на «Самсоне и Далиле», думал, что идеальные героические страсти бедны легкостью и веселостью XVIII в. и греков времен упадка. В опере было недурно, но я предпочитаю быть в местах, хотя бы одному; балет в последней картине по обыкновению нелепо поставлен. Какая же это «оргия»>>{32}? Я помню, как доктор давно сказал: «Очень редко бывает такая чувствительная эпидерма». Может быть, это влияет и вообще на восприимчивость?
21_____
Сегодня просидел дома, немного занимаясь, и только вечером отправился с Сережей в библиотеку. Когда наладятся мои дела? думаю, когда вполне обставлюсь, т. е. когда получу деньги. Купил пьесы Marivaux; читали «Троила и Крессиду»; выбрал место, куда поселю своих героев. Может быть, все наладится и устроится; я все не могу понять, отчего Гриша был совсем другой и гораздо милее в последний раз. Получил от Юши письмо.
22_____
Сегодня утром я так скучал, как редко, почти до слез, и все думал о прошлом. Потом, пройдясь и выбрившись, воспрянул несколько духом. Почти никогда я так не привлекался к XVIII веку, и, когда вечером m-me Костриц нашла, что у меня вид Casanov’ы или Калиостро, это была лучшая для меня похвала. Но что со мною? разве вернулась весна? разве запах увядающих листьев похож на аромат распускающихся почек? Почему я так неотступно думаю о Грише, жду его, будто влюбленный, и все вспоминаю его жесты, улыбку, тело? Или оттого, что он никогда почти не был так мил, как прошлый раз? Я рассчитал, что, как ни вертись, мне не будет хватать моих денег на месяц, и не знаю, как быть. Ну, эту зиму проживу, ожидая наследства, в долг, а там видно будет. О, деньги! Сегодня читал Marivaux, Диогена Лаэрция и был приведен в расположение лучшее, чем утром. Вечером поехал к Костриц; неполная луна, пересеченная розовым облаком, над черной водой с фонарями, напоминала юг, но было холодно. У Лид<ии> М<ихайловны> были гости, и я читал свои «Крылья». Л<идия> М<ихайловна> меня зарисовывала углем и в виде виньетки. Нат<алья> Андр<еевна> находит, что так лицо интереснее своею загадочностью.
23_____
Хотя я утром сегодня и занимался, но, в общем, кисну и к вечеру, никуда не выходя целый день, совсем захандрил. У Сережи болела голова, он пришел посидеть ко мне, и я стал, прочитав дневник, жаловаться ему на скуку и потом без туфель танцовать по полутемной комнате, как пришел Юраша Верховский и сидел у меня до третьего часа, слушая роман. В конце концов, Юраша тяжеловат, как нахожу, что Лидия Михайловна значительно поглупела; вообще я злюсь на всех и кисну, но не могу представить, чего бы я хотел. Меня теперь, пожалуй, не привлекли бы и журналы, и покупки. А может быть? Но что думать, раз их нет.
