Дневник, 1891 г. - [3]

[14 февраля.] Опять неделя. Нынче 14 Февраля. Я. П. 91. Кажется, в тот самый день, как я писал последний дневник, опять стал читать дневник, к[оторый] переписывает С[оня]. И стало больно. И я стал говорить ей раздражительно и заразил ее злобой. И она рассердилась и говорила жестокие вещи. Продолжалось не более часа. Я перестал считаться, стал думать о ней и любовно примирился. «Нагрешили мы». Таня и Маша больны. Таня истерична — мила и жалка.

Все эти дни всё то же. Ничего не делаю — читаю. Апатия. Вчера получил от Ал[ександры] Анд[реевны] хорошее письмо. Немножко есть о Христе, как о лице — «с ним, к нему» т. п., но этот cant⁹ не мешает искреннему, настоящему религиозному чувству. Она пишет: главное — смирение: не задавать себе задачи сделать великое, а жить просто любя, и будешь делать дело большое, распространяя свет вокруг себя. Так она пишет или приблизительно это. Думал: Она хорошо говорит и чувствует, но что в этом чуждо мне? И отчего? А то, что она оправдывает свое положение. Можно и должно смотреть на свое положение, как на такое, в кот[орое] меня поставили родители, судьба рождения, воспитание; но нельзя и не должно смотреть на то, чтобы это положение было хорошо и должно б[ыть] таким, оставаться. А вот это-то делают люди. И это грех. Не спускать идеала. А усиливать силу нравственного зрения. Не двигать силой засорившуюся машину и не говорить, что такою засорившейся и должна быть машина, а не переставая чистить ее, смазывать, чтобы довести до того движения, к[оторое] ей свойственно.

Сейчас думал про критиков:

Дело критики — толковать творения больших писателей, главное — выделять, из большого количества написанной всеми нами дребедени выделять — лучшее. И вместо этого что ж они делают? Вымучат из себя, а то большей частью из плохого, но популярного писателя выудят плоскую мыслишку и начинают на эту мысли[шку], коверкая, извращая писателей, нанизывать их мысли. Так что под их руками большие писатели делаются маленькими, глубокие — мелкими и мудрые глупыми. Это называется критика. И отчасти это отвечает требованию массы — ограниченной массы — она рада, что хоть чем-нибудь, хоть глупостью, пришпилен большой писатель и заметен, памятен ей; но это не есть критика, т. е. уяснение писателя, а это затемнение его. —

Сейчас и нынче, как и все дни, сидел над тетрадями начатых работ о науке и иск[усстве] и о непр[отивлении] злу, и не могу приняться за них; и убедился, что это мой грех. От того, что я хочу, чтобы было то, чтó я хочу и как я хочу, а не то, чтó Он и как Он хочет. Праздность физическая от того, ч[то] прямо не в силах, праздность умственная преимущественно от того, что хочу по своему. Ну отрывки, ну без связи, ну неясно, но пусть будет то, что Он хочет и внушает мне.

Читаю Our destiny¹⁰ Gronlund’a. Много хорошего, н[а]п[ример] он говорит, что если бы люди были свободны волею совершенно, то это б[ыло] бы величайшее бедствие. Человек не может украсть так же, как не может полететь. Хорошо тоже, что равенство, он говорит, должно быть экономическое в пользовании, но неравенство в производстве. А при теперешнем порядке, напротив, устанавливается равенство в производстве — гениальный музыкант или поэт ткет на фабрике; а экономически два совершенно равные ничтожества разделены пучиной — один наверху роскоши, другой нанизу нищеты.

Хорошо тоже то, что я кажется давно уже где-то записал, что нелепо говорить об одинаковой обязательности условия, в кот[ором] на одной стороне выдача 0,00001 состояния (положим, поденная плата), с другой — целый весь день 14-часового труда, т. е., вся жизнь дня. Я писал и говорил, что правительство, которое требует с обеих сторон одинакового исполнения и казнит одинаково за неисполнение, прямо нарушает истинную справедливость, соблюдая внешнюю.

Gronlund полемизирует с Спенсером и со всеми теми, кот[орые] отрицают правительство или видят назначение его только в обеспечении личности. Gronlund полагает основу нравственности в общественности. Образцом, зародышем скорее, настоящего социалистического правительства ставит trade-unions,¹¹ кот[орые], насилуя личность, заставляя ее жертвовать своими выгодами, подчиняют ее служению общим целям. — Думаю, что это неправда. Он говорит, что правительство организует труд. Это было бы хорошо; но забывается то, что правительство всегда насилует и эксплуатирует труд под видом защиты. Так же оно будет эксплуатировать труд под видом организации его. Прекрасно бы было, если бы правительство организовало труд; но для этого оно должно быть бескорыстным, святым. Где же они эти святые? — Справедливо, что индивидуализм, как они называют, разумея под этим идеал личного блага каждого отдельн[ого] человека, есть самый пагубный принцип; но принцип блага многих людей вместе столь же пагубен; пагубность его только не видна сразу. — Достижение той кооперации,¹² коммунизма, общественности, вместо индивидуализма, получится не от организации, — мы никогда не угадаем будущей организации, — но только от следования каждым из людей незатемненному побуждению сердца, совести, разума, веры, как хотите назовите, закона жизни. Пчелы и муравьи живут общественно не п[отому], ч[то] они знают то устройство, кот[орое] для них самое выгодное, и следуют ему — они понятия не имеют о целесообразности, гармоничности, разумности улья, кочки муравейной, какими они нам представляются; а п[отому], ч[то] они отдаются вложенному в них (мы говорим) инстинкту, подчиняются, не мудрствуя лукаво, а мудрствуя прямо, — своему закону жизни. Я представляю себе, что если бы пчелы могли сверх своего инстинкта (как мы называем), сверх сознания своего закона, еще придумывать наилучшее устройство своей общественной жизни, они бы придумали бы такую жизнь, что погибли бы. В этом одном сознании закона есть нечто и меньшее и большее рассуждения. И только оно дано приводить на тот узкой единственный путь истины, по к[оторому] следует идти человеку и человечеству. — Это очень важно, и это-то хотелось бы мне сказать в моей статье. — Теперь 12-й час.