Дневник. 1873–1882. Том 2 - [178]

В числе разных известий из Петербурга Головнин сообщает мне о случившемся с князем Суворовым в самом заседании Государственного совета нервном ударе и об ожидаемой смерти графа Литке. По поводу последнего этого известия Головнин, в беседе с бароном Николаи, возымел странную мысль предложить меня в кандидаты на должность президента Академии наук. Я немедленно отклонил эту честь, снова заявив положительно, что при нынешних обстоятельствах я не приму никакой должности и более всего желаю оставаться в настоящем своем спокойном и уединенном положении.

6 февраля. Суббота. Из полученных сегодня газет узнаю о кончине князя Суворова. Он умер 31 января, на 79 году жизни. Если следовать латинской поговорке De mortui aut bene, aut nihil[130], то пришлось бы мне ничего не сказать о покойнике. Но с такою поговоркой была бы невозможна история. Поэтому я выскажу в коротких словах мое мнение о внуке знаменитого нашего полководца: это гнилой человек, крайне тщеславный и в сущности пустой. Он очень дорожил популярностью и для того брал под свое покровительство без разбора всякого, кто только обращался к нему. При дворе он разыгрывал роль Баярда, а вместе с тем заискивал в каждом лакее и конюхе. При покойном государе и особенно при императрице Суворов держал себя как друг семейства, сиживал в детской великих князей с няньками и ревновал каждого, кто мог с ним конкурировать на этом пути. Он был завистлив до смешного в отношении наград и почестей. Беспрестанно чем-нибудь обижался, и достаточно было самого пустого случая, чтоб он рассорился с человеком, с которым находился в лучших отношениях.

Но, к чести его, он был не злопамятен; так же легко мирился, как и ссорился. Мне случалось попеременно то пользоваться его особенным расположением, то навлекать его гнев, и всегда по самым пустым поводам. Впрочем, узнав близко этот характер, я не придавал никакого значения ни его благосклонности, ни его гневу, и в этом отношении обращался с ним как с балованным ребенком. К тому же, нельзя было не смотреть на него с некоторым состраданием, зная, сколько горя перенес он от своей семьи. В последние годы он жил даже в нужде, но никогда не давал заметить это и не жаловался.

13 февраля. Суббота. Получил от Исакова ответ на мой вопрос относительно слухов о переменах в военно-учебных заведениях. Ответ в успокоительном смысле; однако же оказывается все-таки, что слухи не лишены основания: всё, что сообщал мне Рогов, заключается в ряде вопросов, заданных Ванновским начальству военно-учебных заведений. Исаков надеется, что объяснения, которые будут даны по каждому пункту, убедят военного министра в неосновательности поднимаемых им предположений. [И обещает со своей стороны следить за этим делом.] Увидим, возьмут ли верх благоразумие и правда или самодурство. Во всяком случае, я доволен уже тем, что письмо мое к Исакову было не лишним: никто не может лучше его помешать какому-нибудь нелепому распоряжению по военно-учебным заведениям.

Сегодня вечером жена возвратилась из своей поездки в Петербург и Чернигов.

14 февраля. Воскресенье. Получил два любопытных письма от генерала Баранцова и Кавелина. Оба они воспользовались случаем (поездкою моей жены), чтобы сообщить мне такие сведения, о которых писать по почте невозможно. Баранцов пишет о каком-то странно составленном комитете под председательством генерал-адъютанта графа Баранова, для проверки за прежние годы расходов Военного министерства. Комиссия, как кажется, имеет целью расследовать, не было ли излишних и напрасных расходов, и приступила для первого раза к разбору смет артиллерийского ведомства. Баранцов полагает, что комиссия не нашла и не найдет ничего, что могло бы оправдать распускаемые гнусные клеветы насчет этого управления.

Кавелин же в длинном письме изображает настоящее хаотическое положение России, самодурство теперешних заправил, общее неудовольствие; но в конце концов приходит к тому заключению, что настоящий момент есть эпоха нашего перерождения; что русское общество будто бы приучается самостоятельно мыслить и ни на кого, кроме самого себя, не надеяться и не рассчитывать. «Почти все убеждены, – говорит он, – что самодержавие кончило свои дни».

Сам Кавелин не разделяет этого мнения; он, как и прежде, убежден в возможности и даже необходимости сохранения в России самодержавия, но в другой, более разумной обстановке. «Так или иначе, при нас или после нас, а правда возьмем свое. Я не верю в попечительное, отечески о нас пекущееся Провидение; но твердо верю в логику фактов, которая с железною, беспощадною последовательностью проводит в жизнь законы явлений и выводы из данных, не останавливаясь ни перед чем в мире».

В этих строках высказывается Кавелин во всем его свете как идеалист, вечно юный умом и сердцем.

19 февраля. Пятница. Газеты всей Европы наполнены толками по поводу неудачных и странных речей Скобелева – петербургской и парижской[131].

Не могу себе объяснить, что побудило нашего героя к такой выходке. Трудно допустить, чтобы то была простая невоздержность на язык, необдуманная, безрассудная болтовня. С другой же стороны, неужели он намеренно поднял такой переполох во всей Европе только ради ребяческого желания занять собою внимание на несколько дней? Конечно, подобная эксцентрическая выходка не может встревожить ни берлинское, ни венское правительства при существующих отношениях между тремя империями.