Днем меньше - [5]

— А то снова прогресс слетит, — засопел Кожемякин, — и так три месяца в завале.

Полозов прикинул быстренько: «Триста сегодня… Значит, троих (он имел в виду токарей, что сидели с утра возле конторки) сегодня с полсмены отпустить, вызвать завтра, чтобы полторы отбухали… а сверхурочные потом раскинем с Патрикеевым…»

Сознание работало привычно, четко. За много лет столько приходилось выкручиваться, искать выходы, лавировать, что если бы вдруг все пошло само собой, без завалов и сверхурочных, Полозов, пожалуй, даже растерялся бы: что же тогда и делать?

— А завтра сколько дашь?

— И завтра к утру триста, а вечером — всю вторую партию, — обрадовался Кожемякин и с надеждой посмотрел на Полозова.

Если Полозов согласится порядок! Во-первых, можно будет на директорском совещании «отлепортовать» — термический вышел из прорыва, во-вторых, прогресс — прогрессивка — и Кожемякина не обойдет, а была она ему очень кстати. Кожемякин, большой любитель преферанса, крепко подсел на днях, и если не прогресс — будет серьезный домашний разговорчик, с подключением слез, сапог, которые есть у всех женщин, а она одна, как…, детей и мамы… Эх, мама, мама, мать!..

— Ты чего материшься? — поинтересовался Полозов.

— А, это я так, дела моих домашних дней…

— Понятно, — оказал Полозов и ткнул сигарету в пепельницу. — Ну что, годится! Только смотри…

Кожемякин сгреб его огромными ручищами…

— На руках, Ваня, на руках носить буду!

Совещание у директора, как всегда, шло быстро. Директор любил точность и не терпел длительных объяснений, в которых, как догадывался Полозов, не очень-то и разбирался. С заказчиками дело было улажено в три минуты, и директор попросил их подождать в приемной.

— У нас тут свои мелочи, — сказал он, приятно улыбаясь. — Секреты фирмы. Я буду свободен через десять минут — и в вашем распоряжении. — Он улыбнулся еще приятнее.

Работать с ним было легко — он знал, чего хотел, и умел найти, в случае надобности, нужных людей, поддержку, фонды — словом, знал свое дело. И делал его. Если хотел. Но иногда, как говорил Полозов, ему попадала шлея под хвост. К счастью, ненадолго.

Директор снял пиджак и включил мощный вентилятор на столе. Все невольно потянулись к струе воздуха — директорский кабинет находился на солнечной стороне.

— Прошу, — сказал директор. Первым докладывал главный конструктор, за ним — главный технолог, механик, начальники цехов: все шло по плану.

— Ну что же… — Директор отложил в сторону карандаш — он по ходу докладов делал пометки в блокноте. — Картина ясна. Хочу отметить, что впервые за три месяца Кожемякин вышел из прорыва. Это отрадный факт. А, Алексей Николаевич?

— Отрадный, — пробасил Кожемякин, честно глядя директору в глаза. — Очень.

— Ну, раз Кожемякин сказал… — Директор поднялся из-за стола. — У кого есть еще что-нибудь?

Все промолчали, и это было привычно — директор все решения принимал сам, советов он не любил. Особенно на людях.

— Тогда, я считаю, можно заканчивать. — Директор нажал кнопку, и в кабинет тут же, словно она ожидала за дверью, вплыла секретарша. — У меня есть еще коротенькое и очень приятное сообщение. Я его специально приберег для конца.

Секретарша протянула ему красную папку.

— Можно мне? — встала вдруг Лидия Петровна, кожемякинский зам. Она поправила прическу, и все увидели, что ее теплый джерсовый костюм — в кофточке на директорские совещания ходить она считала неудобным — пропотел под мышками.

Директор замолчал от удивления — замы начальников цехов выступали на совещаниях, только если им предложат.

— Пожалуйста, — сказал он, давая понять всем, и особенно Кожемякину, что он очень удивлен.

Для начала Лидия Петровна изложила «авантюру» Кожемякина и Полозова, особо остановившись на прогрессивке — именно она, а не само производство и его процветание, есть самоцель товарища Кожемякина и компании, помянула и свою вину («…я не снимаю с себя вины, мы запороли партию из-за неправильного режима, но положение это создалось в связи с соответствующим настроем мастеров и рабочих, — она перечислила фамилии, — который был создан товарищем Кожемякиным…»), а помянув вину, перешла к обрисовке общего «крайне тяжелого положения» в цехе, «невозможности совместной работы» и, наконец, «отвратительного психологического климата».

Все перестали переглядываться и с безразличным видом принялись изучать свои записи, бумажки, блокноты. Один директор смотрел на нее заинтересованно.

От него сейчас зависело — разнести ли Кожемякина и Полозова, объявить ли им по выговору, вытащить на партбюро, да мало ли что!

— У вас все? — спросил он мягко, выждав, пока Лидия Петровна сделает паузу.

— Нет. — Она победно оглядела все собрание. — Я еще хотела сказать… может быть, об этом вообще-то говорить и не надо, но сейчас, когда, как никогда, возросла роль руководителя-воспитателя…

«Когда, как никогда», — отметил про себя Полозов и заскучал. Все было уже ясно.

Полозов посмотрел на Кожемякина и подмигнул. Тот дернул мясистой щекой.

— И вот в этой обстановке, — Лидия Петровна вслушивалась, как звучит голос в просторном директорском кабинете, — товарищ Кожемякин позволяет себе такие выражения… — Она мучительно покраснела и стала вспоминать. Ей хотелось сказать «площадная брань», но эти слова, такие значительные, обличающие и вместе с тем интеллигентные, вдруг вылетели из головы. Вспоминалось только грубое: «матерщина»… — Такие выражения, — уныло мямлила она, понимая, что вспомнить не удастся, — такие… как только у ларька пивного можно услышать…