Днем меньше

Иван Иванович Полозов привычно распахнул дверцы шкафа, посапывая, стащил с плеч пиджак, и аккуратно, чтобы не развязался, ослабил узел галстука. Узел сполз меньше, чем было надо, и пролезать пришлось в узкую петлю — сильно поредевшие волосы взлохматились, Иван Иванович посмотрел в зеркало, вмонтированное в дверцу, без всякого удовольствия. Затем пригладил волосы и принялся не спеша расстегивать рубашку. «Конечно, нейлоновые — дрянь, — размышлял он, чувствуя, как рубашка чуть прилипает к вспотевшим плечам, — но по части стирки — что надо. Махнул губочкой — и порядок».

Мысли были привычные. Они всегда появлялись, когда Людмила Антоновна, жена Полозова, уезжала на дачу, а стирать приходилось самому.

Иван Иванович сбросил, не расшнуровывая, ботинки, вылез из брюк и снова посмотрел в зеркало. «Да-с, дорогой мой, — подумал он о себе почему-то в третьем лице, — да-с…» И напряг плечи. Сверху все выглядело сносно. И подбородок можно прибрать еще. А так — шея как у парня, без морщин, плечи тоже ничего, даже мышцы видны… Он подтянул трусы и попытался прибрать живот. Да-с… Тут дело обстояло похуже. И ноги из-за живота казались тонкими.

Если бы лет двадцать пять назад Ивану Ивановичу кто-нибудь сказал, что он будет таким вот, как сейчас, он очень бы удивился и не поверил. Чепуха какая! Да и не в кого: отец-мать как жили всю жизнь тощими, так и померли, всяк в свое время, растолстеть не успев. А тут…

«Да-с, мой дорогой», — еще раз глубокомысленно отметил про себя Полозов, натянул рабочие брюки, затертую ковбойку, влез в разношенные сандалии, подумал: «Не жарко будет?», надел спецовку и, прикрыв аккуратно дверцы шкафа, отправился в цех, повторяя: «Да-с, мой дорогой», и чувствуя, что настроение все-таки не из лучших. Жара что-то с самого утра донимает…

Через три дня Полозову исполнялось пятьдесят пять. И от дурацкой круглости этой даты — хоть туда читай, хоть обратно, все две пятерки — чувствовал он какое-то раздражение. И к тому же не верилось: ему — и вдруг пятьдесят пять. Отец умер в пятьдесят четыре, а уж казался совсем стариком. И вот тебе — пережил, и стариком себя не чувствую.

Полозов привычно хлопнул себя по нагрудному карману — старенький, захватанный руками штангенциркуль был на месте — и, чуть раскачиваясь, пошел по проходу, кивая встречным и тем, кто уже успел встать за станок.

Рабочие привыкли уже, что каждое утро начальник обходит цех. И Полозов привык. Хотя смысла особого в этом не видел. Так было при старом начальнике, так и Полозов положил себе: по утрам — в цех. А если подумать — это уж Полозов двадцать с лишним лет цех по утрам обходит, да и до него Николай Гаврилович — тоже, считай, лет тридцать, а он — Иван Иванович помнил его рассказы — взял эту манеру еще от хозяйского старшего мастера, по нынешней раскладке — начальника цеха, а тот — от своего бывшего… Забавно! Полтораста лет стоит завод, и каждое утро выходит начальник цеха — и слева направо, от фрезерного участка к карусели, потом на токарный, к строгальщикам, к долбежникам, потом на зубофрезерный — впрочем, зубофрезерного не было тогда еще, — и снова в конторку. Теперь уже, правда, в кабинет. Но старики все равно его конторкой величают. Забавно!

Полозов обошел все участки, по привычке здороваясь по-разному — кому кивнет, кому улыбнется, кому руку пожмет: «Ну, как дела? Порядок? Это хорошо…»

Цех выстыл за ночь, сквознячок продувал его насквозь, от широко распахнутых окон, схваченных снаружи мелкой сеткой — от старых, хозяйских времен еще висела, — к дверям во двор, которые кто-то заботливо подпер дощечкой, чтобы не захлопывались — к вечеру нагреются станки, запах горелого масла станет резким, и даже сквознячок не поможет: помещение было старым и отличалось тем, что летом было в нем жарко, а зимой — холодно. «Наша горница с богом не спорится!» — похохатывал на цехкомах Полозов, однако со снабженцами ссорился, устанавливал вентиляторы, а к зиме силами цеха законопачивали окна.

Полозов подошел к токарному участку.

— Ну, как дела? — спросил он, пожимая руки рабочим.

У конторки мастера сидели, кто на скамейке, кто просто на корточках, привалившись спиной к фанерной стенке «курятника», как называли конторку, человек шесть токарей.

Полозов знал их давным-давно. Знал, кому сколько лет, мог, правда, и ошибиться на год — на два, знал их жен — иногда встречались по разным приятным и неприятным делам, знал детишек, знал маленькие их домашние заботы, радости, огорчения, да и они, пожалуй, знали о нем все. Токари они были хорошие, даже очень, и люди, в общем, неплохие. Разные, конечно, но ничего, работать можно.

— А что «как дела?» — Бугаенко, черномазый хохол, оторвал зад от скамейки, пожал начальнику руку и сел. — Загораем!

— Ну что, и по погоде, и для здоровья — первое дело, — засмеялся Полозов и вошел в конторку.

Василий Иванович Огурцов сидел на стуле и зашнуровывал ботинок. Почему-то, вместо того чтобы поднять ногу повыше, он всегда — и это тоже было знакомо Полозову — сгибался сам, кряхтя и багровея лицом.

— Здорово! — Он, не разгибаясь, подмигнул Полозову. — Что слышно?