Дмитрий Донской, князь благоверный - [53]

В июне 1373 года Ольгерд Гедиминович скрытно — по крайней мере, ему представлялось, что, как и всегда, это получится у него скрытно, — провёл свои войска между верхнеокскими притоками — Пахрой и Угрой — и объявился у городка Любутска (на современных картах городок этот отсутствует, но, по мнению Н. М. Карамзина, местоположение Любутска известно: село Любудское Калужского уезда).

Этот литовский приход к юго-западным рубежам его земли не удивил Дмитрия Ивановича: Ольгерд и в первую Литовщину сюда же — на союзные Москве Тарусское и Оболенское княжества — нацеливал силу первого удара.

Да и сама литовская рать была в уже привычном для русской разведки составе: оба Гедиминовича со старшими сыновьями; 12 июня здесь, под Любутском, к Ольгердовым полкам присоединилась тверская рать, которую привёл Михаил Александрович. Ольгерд мог быть наконец доволен: московскую силу, вышедшую на противоположный конец поля, возглавлял сам Дмитрий (зятя Владимира, правда, не было, тот находился в Новгороде, помогая вечевикам залечивать раны торжокского разгрома и своим присутствием оттягивая к новгородскому рубежу часть тверского воинства).

Впрочем, удовольствие, которое доставлял Ольгерду вид готовящихся к сражению ратей, слегка подтачивалось беспокойством. Он всё-таки не предполагал, что его продвижение будет так точно расчислено противником и что Дмитрий решится выйти ему навстречу так далеко. Это его беспокойство, похоже, и предопределило дальнейшее развитие событий.

Зная, что Ольгерд всегда любит навязать собственные условия боя, Дмитрий постарался упредить противника и первым нанёс удар по сторожевому литовскому полку. Удар наносился наверняка, превосходящими силами, и этот риск оправдал себя. Молниеносный и полный разгром сторожевого заслона отозвался в стане Ольгерда смятением. Такой решительности от Дмитрия никак не ждали. Может быть, задним числом литовец и укорял себя за то, что переусердствовал в опасливости, но сейчас собственное положение представлялось ему настолько неприятным, что, с трудом наведя порядок в полках, он приказал отводить их за глубокий овраг. К счастью для него, москвичи не догадались тут же нанести второй удар. Рати заняли противоположные берега обрывистого, поросшего лесом оврага, и таким образом нечаянно возникло нечто наподобие перемирия; та из сторон, которая бы отважилась преодолеть препятствие, ни за что не была бы допущена на другой берег оврага — его дно стало бы для неё готовой могилой.

Стояние длилось несколько дней. Для Дмитрия в этом стоянии не было ничего унизительного — не он пришёл разбойничать в чужую землю. Он оберегает свои пределы — и только. А вот Ольгерда вынужденное бездействие на виду у московской рати удручало донельзя. Получалось, что каждый его следующий приход в Междуречье (а сейчас даже и не дошёл) выглядит невзрачней предыдущего.

Мир без настоящей войны не прибавит ему славы как полководцу, но это, может быть, уже последний в его жизни поход, так пусть лучше внуки вспоминают миролюбивого Ольгерда, чем деда, хлебнувшего напоследок из чаши позора. Между разделёнными оврагом ратями наконец завязались переговоры, стороны — в который уже раз! — обменялись перемирными грамотами. Исход третьей Литовщины был явно в пользу Москвы.

Впрочем, потомки великого литовского князя поминали его не как миротворца, но именно как неоспоримого и безусловного победителя. Много позже событий появилась в литовско-польских хрониках красивая, с оттенком рыцарской похвальбы, легенда, героями которой стали Ольгерд и Дмитрий Московский. Последний якобы снарядил однажды к великому литовцу своего посла, который вручил ему красноречивые символы раздора — огниво и саблю, а к подарку присовокупил устное обещание Дмитрия: «Буду в земле твоей по красной весне, по тихому лету». На что Ольгерд, вынув из огнива кремень и трут, подпалил его и, отдавая послу, сказал: «Свези это господину своему и скажи ему, что и у нас в Литве огонь есть. А я, даст Бог, приду к нему пораньше, на Велик день, на красную Пасху, да поцелую его красным яйцом, да с Божьей помощью к его городу Москве копьё своё прислоню». И вот, продолжает легенда, на самую Пасху, когда Дмитрий после праздничной заутрени с князьями и боярами вышел из своего кремлёвского собора, Ольгерд со всей литовской силой, распустив по ветру воинские хоругви, показался на Поклонной горе. Перепуганный Дмитрий якобы сам выехал к нему со многими дарами — золотом, серебром, жемчугами, соболиным мехом и всяким прочим «дорогим и дивным зверем мохнатым». Великодушный литовец простил его, но всё же настоял на том, чтобы прислонить ему, Ольгерду, своё копьё к стенам московской крепости. А исполнив это желание, обратился к Дмитрию: «Княже великий московский, помни же, что копьё литовское стояло под Москвою».

Копья литовские, как мы помним, действительно стояли под стенами Кремля. И даже не один раз. Но не вприслон стояли, а нерешительно колеблясь в воздухе. Тут, впрочем, не в подробностях дело. Подлинные, в зловещие тона окрашенные события Литовщины всей своей сутью как бы одёргивают и пристыжают нарядную побасёнку.