Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь - [27]

А тот, изобиженный было выйдя от князя, вдруг замер и, густо багровея, начал понимать. Ведь умри, в самом деле, Алексий, — а старик зело ветх деньми! — и кто-то, заместо иноземного Киприана, возможет занять его стол? О столь головокружительной карьере он, беглец, до сих пор еще и не помышлял.

Позже, от бояр, Дмитрий выслушал патриаршую грамоту и паки вскипел, узрев, что рукою обвинителей водил доподлинно князь Ольгерд, сугубо утвердясь в своих прежних подозрениях.

Послание, долженствующее понравиться литвину, и должно было вызвать сугубую ярость Дмитрия, тут Киприан крупно ошибся. Ошибся и в том, что Митяй поддержит его перед великим московским князем. Дмитрий еще и вечером, в изложне, пыхал неизрасходованным гневом, и Евдокия только гладила его, прижимаясь лицом к мягкой бороде своего милого лады.

— Мне Олексий в отца место! Понимать должно! Что он в Литву не ездит? Дак плевал я на то! Мне патриаршьи затеи не надобны. Пущай мой владыко у меня и сидит! И неча о том! И Михайлу ял я! Своею волею! Князь я великий на Москве али младень сущий?

— Князь! Князь ты мой светлый, — шептала, радуясь, Евдокия. Ибо и ей, как и всем на Москве, дико было зреть суд над владыкою Алексием, делами, трудами, святостью жизни, самим преклонным возрастом своим заслужившим почет и любовь всего Московского княжества.

Посланцев патриарха Дмитрий принял в большой палате дворца, сидя в золоченом княжеском кресле, с синклитом бояр. Выслушал, свирепо глядя на греков, и, все так же продолжая уничтожать взором того и другого, вдруг вопросил:

— Митрополит Марко от Святые Богородицы из Синайской горы на Русь, милостыни ради, приходил — от вас? Архимандрит Нифонт из монастыря Архангела Михаила, иже в Ерусалиме, паки за милостынею от вас приходил? И с тем серебром стал на патриаршество Ерусалимское!

А к архиепископу Новгородскому, владыке Алексею, в Новгород Великий от вас Киприан посылал, мол: «Благословил мя вселенский патриарх Филофей митрополитом на Киев и на всю Русскую землю»? Како же возможно при живом митрополите русском иного поставляти на престол? И при прадедах не было того! — выкликнул он с силою. — А мы, великий князь, владыкою Олексеем премного довольны и иного не хощем никого. Так и передайте патриарху от меня, а о другом каком нестроении пущай бояре глаголют!

Намек на милостыню — беднеющая патриархия все больше и больше зависела от московских даров — был слишком ясен. Как и то, что московский князь отнюдь не собирался отдавать Новгород Великий Литве.

Позже, летом, когда Новгородского архиепископа Алексея согнали было со стола (он в те поры «своею волею» ушел в монастырь на Деревянице), владыка Алексий сам вызывал соименника в Москву, утешал, укреплял и во главе с посольством новгородцев, хлопотавших за своего владыку вновь послал на архиепископскую кафедру.

Но это было потом, позже, в августе. И гордая отповедь новгородского владыки Киприану: «Иди к великому князю на Москву, и аще тя приимет митрополитом на Русь, то и нам еси будешь митрополит», — строгая эта отповедь не последнюю поимела «притчину» в позднейшей поддержке новгородского владыки митрополитом Алексием, как и в возвращении оного на архиепископский стол.

Греки воротились с княжеского приема к Богоявлению словно побитые псы. Пердикка долго охал и ахал, потом присмирел, а вечером, после монастырской бани «на сорока травах», прожаренный до костей и почти излеченный от застуды, совсем отмяк и без понуды со стороны Дакиана пожелал составить совокупную грамоту патриарху, в коей отвергались все ранее возводимые на Алексия хулы и утверждалось, что после «сугубого рассмотрения признано»… «и паки, и паки»… Не забыли они упомянуть и о согласном мнении москвичей в пользу Алексия. Так что не токмо великий князь, но, как знать, быть может, и та старуха, что ночною порой припадала к стопам Дакиана, сыграла свою роль в оправдании того, кто в эти тяжелые для него дни ждал исхода суда, готовясь к худшему, и, токмо уже узнавши мнение князя, а также извещенный о решении патриарших посланцев, горячо благодарил Господа, ниспославшего ему таковое утешение пред закатом многотрудной и не всегда праведной жизни, отданной малым сим по слову: «Никто же большей жертвы не имет, аще отдавший душу за други своя».

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

В молодости все кажет легко. Усталость от целодневной скачки сваливает после одной ночи полудремы у костра и миски сытного, пахнущего дымом варева. А с зарания вновь искристый, напоенный солнцем снег, озорной ветер, леденящий лицо, синее небо и с холма долгая змея муравьиной чередою тянущихся конных ратей с обозами. Хорошо! Иван подкидывает легкое копье, ловит, едва не уронив, краснеет сам перед собою, пробует саблю. Отцовская бронь в тороках, отцовская сабля уже не гнетет руку к земле, как недавно еще, и он с упоением рубит воздух и сносит косым ударом вершинки розовых глупых березок, выбежавших прямо к дороге, на глядень.

Раза два, не более, удалось увидеть Боброка, и то издали. Воевода проскакивал на крупном гнедом жеребце, осанисто и плотно держась в седле, за ним скакала свита, и Иван, шедший в поход простым ратником, с единым слугою, молодым парнем из островских мужиков, и одним поводным конем, горько завидовал тогда тем, кто имел право скакать вослед воеводе и исполнять его поручения.