Для Гадо. Возвращение - [25]

Переболею, пройдёт, должно пройти. Можно устроить маленький праздник на троих. Сто баксов — и через час здесь будет водка и колбаса, хорошие сигареты и кофе. А если сильно захочется, будут и бабы, точнее, я — у них. Изловчатся, попрыгают на мне, я ведь не в форме. Но тогда я задержу собственную тоску, причем ровно на столько, сколько продлится мой праздник. Она отпустит только на ночь, а завтра вернется вновь, вопьется в меня с прежней силой и будет казнить.

Лучше уж так, на трезвую, как учили. Совсем скоро я останусь один, Сахар и Игнат вот-вот уйдут, выздоровели. Бросят других, кого? Впрочем, какая разница, дело уже сделано. Управленческие следователи приходили ко мне дважды. Я не ошибся, дело будут вести они. В основном, наши и немного другие. «Где был? Что делал? На какие средства? Как с оружием?» — спрашивали они меня. Ни слова о Пепле, ни слова о Гадо… Почему? И этот мент, вертухай!.. Что он хотел мне сказать, что? Почему интересовался Котом? Вопросы, вопросы, вопросы. И не будет конца, особенно в камерной системе. Тольятти немного обиделся на меня, не понял. Сперва просил у него «дорогу», а затем — не надо! Написал, пояснил, но он, видно, истолковал все по-своему. Бог с ним, увидимся, объясню как следует. Если увидимся. Следователь сказал, что меня ждет железный «вышак», так и сказал. «Управление будет настаивать изо всех сил, надавит на все педали».

Хер с вами! Я не стану ждать, так и так когда-нибудь подохну. Мысли о расстреле задели за живое. Захотелось вдруг жить. Как будто назло, вроде бы назло. Где же ты, смерть? Почему отступила? Наверное, именно так судьба разворачивает любого самоубийцу, в пять секунд.

Я не выдержал, взял один ботинок, достал лезвие и слегка надрезал кожу на нем. Сахар и Игнат молча наблюдали за мной, ни о чем не спрашивая. Я достал из-под надреза несколько сотенных банкнот.

— Подтяни мента и побазарь с ним насчёт спиртного, — обратился я к Сахару. — Ну и пожрать покруче… Не икры, но чего-нибудь такого…

Сахар понимающе кивнул в ответ и взял сотку из моих рук.

— Многовато, — заметил он.

— Не на всё, хватит и полтинника. Сдачу пусть волокёт рублями, пригодятся.

Они мигом оживились и зашустрили на всю. Через сорок минут три бутылки «Кристалла» и снедь были у нас.

— Сливайте куда хотите, посуду назад, — потребовал мент, и мы быстро вернули ему тару. Улик нет. Я налил себе почти полный стакан и залпом осушил до дна. «Кто любит жизнь, тот курит папиросы!» — крякнул я и достал из пачки одесские «Сальве». Дело случая, но пара пачек папирос одесской фабрики действительно попали к нам в камеру, я очень удивился — земляцкие.

Сахар и Игнат тоже выпили, но чуть поменьше, чем я. На душе сразу полегчало. Не хватало только музыки — наша радиоточка не работала, ну да бог с ней, обойдемся и так. Мы болтали и пили, пили и болтали, позабыв на время о том, что нас ждало. Игнату грозил семерик, Сахару — все двенадцать. Один сидел за магазин, другой — за склад.

Прошло часа полтора или, может, чуть больше. Мы уже собирались подтянуть служивого снова, как вдруг кормушка резко открылась и в проеме показалась голова того самого мента, который интересовался мной несколько дней тому. Смена была не его, но он пришёл.

— Подойди сюда, Кот, — обратился он ко мне как к своему старому знакомому и поманил пальцем.

Я встал и поковылял к двери.

— Чего тебе ещё? Опять интересоваться пришёл или дело есть?

— Уже нализался? Молодец! — Мент сразу учуял запах спиртного и заглянул мне в глаза. — Щас всех сдам зондеркоманде, — припугнул он для острастки. — Сдать или не надо, а?

— Валяй! Может, орден наклеют, — огрызнулся я для порядка.

— Орден не дадут, а тебя в карцер опустят. Ну ладно. Слушай меня… Тут один… това-рищ просил передать тебе записку… Прочтешь и сразу уничтожишь. Понял? За ответом приду через пару часов, шевелись.

Он сунул мне запаянную малявку и тут же исчез. Мне показалось, он был хорошо осведомлен о «наседке» Абажуре и потому выжидал, не отдал ее раньше.

Тюремные менты-вертухаи знают порой не меньше оперативников, но и опера знают кое-что о них и закрывают глаза на мелкие шалости. По негласному договору первые не сдают блатным «наседок», о которых им известно, вторые не заводят дела на вертухаев-контактеров и не гонят их с работы. Есть и инструкции, закон, но что они значат, когда в ход идут деньги и язык арестантов? Укатывали майоров и полковников, а этих и сам бог велел.

Но кто же мне пишет? Скорее всего какой-то приятель по зоне, с кем раньше сидел. Больше некому. Когда меня только привезли и я лежал на привратке, некоторые люди меня видели. Человек десять—пятнадцать, ехавших на суд. Их как раз выводили из боксов. Могли узнать, передать по хатам, как обычно. Сейчас узнаем…

Я быстро содрал целлофан и раскатал записку. Почти на лист с двух сторон, почерк мелкий и корявый, без подписи.

«Здарова, бродяга, — писал некто с ошибками, начиная с первого же слова. — Я узнал што ты на тюрьме почти сразу. Писать многа не буду, но кое што напишу для ясности. Кто пишет поймешь по ходу, не малинъкий. Я приехал…»

Я опустил руки и замер, дальше читать не стал, не хватило сил. Меня затрясло, а сам я буквально задохулся. Я уже почувствовал, кто это, именно почувствовал, а не понял. Интуиция подсказала мне, что так мог писать только один человек — Гадо. Неужели чутье не обманывает меня? Неужели это он, мой дорогой таджик, умница и безумец в одном лице?!