События, описанные в романе, являются авторским вымыслом, а все возможные совпадения с реальными фактами и людьми — случайны.
Я никогда не думал о побеге, но в тот день на меня что-то будто нашло. Возможно, действовала весна, а может, и слова Гадо. Таджик умел красиво говорить, он прямо завораживал своим негромким уверенным голосом, и его хотелось слушать.
Я слушал и чувствовал, как во мне что-то поднимается и закипает. Мы знали друг друга лет восемь, но никогда не были в близких отношениях. Он водился с азиатами, я — с самарскими. Я не знал его настоящего имени — оно было слишком длинным, только кличку, происходящую от его фамилии — Годоев.
Пару раз мы встречались с ним в игре, когда в зоне собирался солидный общачок, где играли только «на сразу». Он сидел чуть больше меня, лет четырнадцать, но был и старше на шесть лет.
Мы оба имели по два лагерных «довеска» и освобождались уже в новом тысячелетии. От одной этой мысли можно было сойти с ума, так как на дворе был только девяносто шестой год. Гадо умел делать классные самодельные стволы, однако завязал с этим делом после того, как отсидел два БУРа по шесть месяцев, и оба зимой. Его готовили на крытую, и он об этом знал.
То, что он мне предлагал, пахло стопроцентной вышкой, но на дворе стояла поздняя уральская весна, и впереди у меня было девять беспросветных лет. Я не подпадал иод указы и амнистии и точно знал, что освобожусь в сорок три года, если повезет. Почему он выбрал именно меня? Видимо, он знал обо мне больше, чем я о нем. Второй раз мне добавили срок за одного наглого мента, которому я сломал челюсть прямо на вечерней поверке. Семь лет! Гад буквально гноил меня в ШИЗО, придираясь по малейшему поводу и без. Я был истощен вечными отсидками и потому врезал ему обломком кирпича, который подобрал на лагерной стройке. Этого хватило с лихвой, его тупая челюсть хрустнула, как орех, и с тех пор я его больше не видел.
Гадо требовал от меня немедленного ответа, времени на раздумья почти не оставалось. Он все рассчитал, все было готово. Был «ствол», были еще двое, о ком я ничего не знал. Он сказал, что стрелять в часового будет надежный человек, не я и не он. Это немного облегчало нашу участь в случае сбоя, но все равно мы подпадали под расстрельную статью за вооруженный побег.
У Гадо это был уже третий побег по счету, два предыдущих заканчивались арестами и сроками. Второй раз ему удалось «сквозануть» прямо из столыпинского вагона по пути следования в зону. Это произошло в городе Калинине, когда отцепленный вагон с зеками стоял в тупике целых двенадцать часов. Гадо оглушил конвойного ударом кулака и, сорвав в туалете решетку, рванул в разбитое окно…
Его погубили внешность и акцент — тогда он ещё скверно говорил по-русски, но четыре дня он все же погулял. Таджик был очень упрям и очень силен, мне показалось, он не боится ни пуль, ни побоев. Когда я намекнул ему, что нас могут убить ещё до суда либо бросить на растерзание собакам, он только ухмыльнулся и презрительно скривил губы.
Его вера в неминуемую удачу поставила последнюю точку в моих сомнениях. Я был немного суеверен, верил в судьбу, и именно «судьбой» он «дожал» меня окончательно. Какой-то старый бабай, приходившийся Гадо родственником, нагадал когда-то ему три побега, и все три без единой царапины. Это было сразу после того, как Гадо осудили за ограбление ювелирного магазина. Третий, по словам старика, выпадал удачным и последним. Я попросил Гадо поклясться Аллахом, что все, что он рассказал мне, — правда, и он, не задумываясь, сделал это, глядя мне прямо в глаза.
«Возможно, это мой единственный шанс вырваться из западни», — подумал я и посмотрел на солнце. Мне хотелось жить и любить, но путь к жизни лежал через риск и смерть. Я нисколько не был уверен в том, что досижу свои двадцать лет, а надеяться на чудо и гуманность властей было слишком наивно. У Гадо остались на родине кое-какие деньжата и драгоценности, имелось и оружие. Единственное, что нам нужно было сделать, так это добраться до Таджикистана, где вовсю шла война.
«Далековато, но возможно, — думалось мне. — Там нас действительно не достанут менты, а потом можно уйти в Иран. Да какая разница куда, лишь бы не в зону!» В конце концов, в жизни любого человека должен быть момент истинного выбора и самоутверждения, момент, когда на кон приходится ставить все до последней крохи. При этом всегда нужно быть готовым к «облому».
О, я слишком хорошо знал подобные вещи по картежной игре, в которой кое-что мог. Ещё в первые годы отсидки судьба свела меня с хорошими «учителями» в этом деле. Мои земляки-одесситы всегда славились своими «золотыми» ручками и научили меня играть без проигрыша, почти без проигрыша. Две-три бесконечные секунды, и карта открывается… Иногда такой миг «весит» больше, чем год беспрерывной нервотрепки. Но если ты не ошибся и не дал маху, он стоит года блаженства! Тогда ты испытываешь примерно то же, что и нищий, внезапно нашедший клад, настоящий клад. Твои руки слегка дрожат, сердце бьется, как у вырвавшейся на волю птицы, и сам ты уже далеко от игры… Ты словно оставивший свое прошлое человек, которого ждет то, чего еще никогда не бывало. Но то игра…
