Длинные тени - [183]

— Что же случилось с этим «счастливцем»?

— Он украл банку сардин.

— У кого украл?

— Это неважно. Пусть даже у родного отца. Всё в Собиборе принадлежало третьему рейху.

— Свидетели показали, что консервы к употреблению уже не годились и банку кто-то выбросил.

— Скорее всего, так оно и было, но это дела не меняет.

— Кому принадлежали эти консервы?

— Акты по конфискации собственности составлял унтершарфюрер Роберт Юрс.

— Кто же застрелил Бинника?

— Кто его пристрелил — мне неизвестно. Я только знаю, что такой случай имел место и произошло это там, где сортировали одежду.

— В присутствии рабочей команды?

— Да.

— Юрс тоже при этом был?

— Да.

— Так вот, он и показал, что Бинника застрелили вы.

Обвинитель читает показания Роберта Юрса. После каждого абзаца он останавливается и справляется у Френцеля, верно ли то, что он прочитал, и на все его вопросы следует один и тот же ответ: «нет», «нет», «нет».

— Здесь все представлено в ложном свете.

— Обвиняемый, вы неоднократно заявляли, что в Собиборе занимались только строительством и больше ничем. Оказалось, что ваша деятельность была намного шире.

Обвинитель просит вызвать в качестве свидетеля Роберта Юрса. Слово берет второй адвокат Френцеля — Михель Экснер. Он считает, что Юрс как свидетель не заслуживает доверия.

Главный обвинитель Клаус Шахт не согласен.

Председательствующий, привыкший держать защитников в надлежащих рамках, отвергает отвод Экснера.

Принимается решение заслушать Роберта Юрса в качестве свидетеля обвинения 17 февраля 1983 года.

Заседание окончено. Сегодня адвокаты недовольны своим клиентом. Сейчас они прокомментируют его ответы и объяснят ему, к каким тяжелым последствиям это может привести. Но как только они завернули за угол, один из защитников вспомнил, что его ждут, второй спохватился, что ему нужно идти в противоположную сторону, и с Френцелем остался один только Рейнч.

Рейнч спросил:

— Согласитесь ли вы посетить Собибор, если этого потребует суд?

— Нет. Исключено. Мне вполне достаточно карты, что висит на стене, и макета на столике. Все, что может заинтересовать судей, я им покажу, не сходя с места.

— А если вам предложат съездить в Ростов или в другой город России, где проживают бывшие узники?

Френцель побледнел. На лицо легла тень. Ему стало нехорошо, он полез в карман за таблетками. С дрожью в голосе он спрашивает:

— Неужели кто-либо вправе на этом настаивать? Я категорически скажу «нет»!

— Учтите, суд на этот раз будет вынужден выслушать Печерского.

— Пусть суд и едет к нему. Я видеть его не желаю. Прошу вас сделать все возможное, чтобы мне встретиться с Печерским не пришлось. Я, Рейнч, устал. Давайте попрощаемся. Увидимся послезавтра.

Незаметно подкрался вечер. Продолговатые люминесцентные лампы в витринах сияли дневным светом.

МЕЖДУ ХАГЕНОМ И ВУППЕРТАЛЕМ

Проснулся Френцель задолго до рассвета. Голова гудела, будто били молотом по наковальне. Перед глазами все плыло. Хотелось пить, но, чтобы утолить жажду, нужно было подняться с постели. Окна завешаны тяжелыми портьерами, и свет уличных фонарей в комнату не проникает. Глаза понемногу свыкаются с темнотой. Тишина. Единственное, что он твердо знает в эту минуту, — заболеть ему нельзя. Он повернулся на другой бок, полежал немного и как будто почувствовал себя лучше.

Френцель пытается вспомнить свой сон, какой-то нелепый, кошмарный, оставивший тяжелый осадок на душе.

…Он услышал, как старые стенные часы, висевшие в спальне, громким тиканьем будто подгоняют его в школу. Скоро восемь часов. Он вскакивает с постели, наскоро умывается. Стягивает с себя ночную рубашку и надевает костюм; в нем он выглядит взрослее. Наспех перекусывает, хватает кожаный ранец и убегает. Мать успевает только набросить ему на шею теплый шарф.

И вот он шагает. Скоро весна. Улицы, дома — все ему хорошо знакомо. И учеников, идущих с ним в том же направлении, к школе, он знает, и все их повадки знает. Ребята из богатых семей не хотят с ним водиться. Это всегда его злит. Мать о них говорит: «Яблоко от яблони недалеко падает. Какие родители — такие дети». До школы идти недалеко, и вот его класс, его парта.

Учительница — женщина среднего роста с постным выражением лица — тычет указательным пальцем то в одного, то в другого из учеников, и те, вскакивая с места, называют свое имя. Очередь доходит до него. Он встает, губы шевелятся, но ни одного звука не слышно. Что случилось с языком? Его молчание слишком затянулось. Он растерянно оглядывается на соседа, а тот, будто его кто-то щекочет, заливается смехом. Остальные ребята тоже словно сговорились — дразнят его, корчат рожи, скалят зубы. Он стоит как побитая собачонка, а они в восторге. Его прошибает пот, ему становится дурно, и он садится на место.

«Карл, я требую, чтобы ты сейчас же назвал свое имя».

Он снова встает. Язык по-прежнему не повинуется ему, но никто не собирается его утешать. Наоборот, все злорадно смотрят на него.

Учительница сердито говорит ему:

«Не думай, что все сойдет тебе с рук. Выбрось это из головы. Иди к доске и напиши свое имя».

Карл берет в руки мел и крупными буквами выводит то, что от него требуют, но не успевает оглянуться, как перед его именем кто-то четким, красивым почерком приписал: «Обершарфюрер СС». Он стирает эти слова и заодно — свое имя и теперь пишет у края доски, но надпись «Обершарфюрер СС» снова появляется. Больше того: его самого во весь рост белым на черном фоне изобразили в форме эсэсовца. Руки его в крови. Возле него лежит мальчик и корчится в предсмертных муках. Карл хватает тряпку и начисто вытирает доску. Он обреченно машет рукой и направляется к своей парте.