Дивное поле - [80]

Пелагея медленно стащила с головы платок, старательно разгладила его ладонью на столе, потрогала пальцем бело-желтые ромашки на зеленом поле. Прислушалась к своему сердцу. Успокаиваясь, оно билось ровнее, тише. Цветы всегда умиротворяли ее, уводили память в прошлое — глядела она на них, трогала ли. Даже вот такие цветы, не настоящие...

— Я вам как на духу расскажу. Про жизнь свою, значит. Родилась в деревне Сладкие Соты, где и сейчас живу. Только была тогда наша деревня не хуже Могучего Трактора, в пятьдесят дворов. Что мужиков было, что баб, что девок с парнями — туча! Потому как мы тогда о городе и не думали, около земли жили, крестьянствовали, понимали, стало быть, свое назначение... чтоб, значит, хлеб растить, коров доить, кормить людей... этими... продуктами сельского хозяйства.

Лина Николаевна закивала головой одобрительно, и Пелагея, благодарная ей за эту безмолвную поддержку, начала стараться — говорить от души, как просил председатель Васильич, подбирать слова простые и ясные, как на ниточку их нанизывать.

— Ну, счастливого детства, не в пример вашему, у меня, известное дело, не было. Помню, привез отец из города булку такую, французской называлась, одну на всю братию. Дал сестренке моей старшей, покойнице, царство ей небесное, — дели, мол. А она, видать, разволновалась, ручонки тряслись, ну и урони булку. Нас четверо детишек было: три девки, один мальчонка, полезли мы гуртом под лавку — булку искать. А дело под вечер было, в хате уже темно, ничего не видать. Стукаемся мы головенками в потемках, ползаем по полу, а булка как провалилась. Тут мать запалила лампу, смотрим — Шарик, пес наш, у порога сидит, доедает булку. Бросились мы к нему, да где там!.. Он одни крошки нам кинул... Что тут реву было!..

Пелагея взглянула на школьниц. Кажись, слушают. Вон у той, с косами, глаза внимательные, ласковые, вперед подалась. Ее подружка по парте тоже слушает, в забывчивости ушко розовое теребит. И вон та — полная, румяная, с родинкой на подбородке (никак, Домнина дочка?) — слова не пропускает, щекой на кулак оперлась, улыбается светло так...

— А можно вас спросить? — Из заднего ряда тянулась рука. Поднялась девочка-недомерочка, недоросточка. Оказывается, и такие в десятом классе бывают. Пелагея ее и не заметила прежде за рослыми да плечистыми, и не посчитала, наверное, когда считала других. А девочка, видать, бойкая, вострая, голосок звонкий, задиристый. — Можно вас спросить о семейной вашей жизни: любили ли вы когда-нибудь и был ли у вас муж?

Все засмеялись.

— И ничего смешного! — крикнула востренькая. — Вовсе не смешно!

— Да, смешного тут мало, — согласилась Пелагея и покосилась на учительницу. Лина Николаевна, насторожившись, катала в пальцах карандаш. — Не маленькие, можно вам и про семейную жизнь. Она у меня короткая была: и годка не пожила со своим Васей, а он возьми да и помри. Поехал зимой в город на лошади, а одежонка худая. Обратно в пургу ехал злую, наморозился, жар у него сильный открылся... Я к соседке — тулуп одолжила, Васю в тот тулуп и на печку. Так он в тулупе на печке и помер...

Пелагея помолчала. Почитай, сорок почти годков с той поры минуло, а кажется, будто вчера было. Вот он в гробу лежит, Вася... Щупленький такой, в пиджачишке своем лучшем — в полоску, в косоворотке белой. В руку ему свеча вставлена, и старуха Архиповна, приглашенная к гробу, что-то божественное бормочет... По старому крестьянскому обычаю отпевали и хоронили Васю, честь честью, чтоб, значит, и на том свете не обижался... Она больше всего свечку эту запомнила — в Васиных руках, из пчелиного воску слепленную, коричневую, духовитую. От нее сладкий дымок по хате стлался. Уж так хорошо пахло!..

— Я его дюже любила, Васю-то, но не совру, девоньки: попался бы хороший человек, я во второй раз попытала бы судьбу свою женскую. Детишек ради. Очень мне хотелось иметь хоть одного дитенка. Но тут война грянула, и мужиков в деревне надолго не стало. Потом уж, в сорок пятом, начали возвращаться помаленьку, но я уже об ту пору перестаркой была, да к тому же вдовкой. Никому я не приглянулась, баба тридцатилетняя... А уж так ребеночка хотелось! Кажись, все б отдала за него, на все пошла...

Лина Николаевна постучала карандашом по графину.

— Да ты не бойся, милуша, — обернулась к ней Пелагея. — Я лишку не сболтну, хоть дело это женское, и все мы тут — свой брат. Болтать-то не о чем. Блюла я себя уж вот как!.. Гордая тогда еще была: ежели в сельсовет, по закону — посмотрим, подумаем, а чтобы так, баловства ради — лучше подальше от меня держись: ты не гляди, мол, что я тихая, я горячая, я и по щекам могу, за нахальство-то... А ребеночки стали мне уже и во сне, и наяву мерещиться, будто рехнулась я малость в одиночестве, умом тронулась. Но тут меня бог спас... Знаете детский дом в Липках? Тогда его только открыли, я и пристрастилась бегать туда. Там их сирот, детишек малых, душ до ста жило. Меня воспитательницы приметили, не гоняли, а я рада: какую-нибудь девочку жалкенькую на колени посажу, покачаю, побаюкаю, другой нос вытру, косички заплету. Мальчишку, шустряка какого, подхвачу на закорки, бегаю с ним заместо лошади. Ну, морковку им с огорода принесешь, репку. Случалось, меду доставала — тоже им... А потом взяла на примету одну девочку. Уж такая пригожая, светлая вся, волосенки, как волна льняная, глаза голубые и на Васю похожа — лоб его, нос...