Дивное поле - [81]

Тут школьницы, сидевшие в классе, заметили, как внезапно покраснела эта задавака с модной прической — Маринка, как умоляюще зашептала она что-то Пелагее и как с досадой отпрянула, когда та, будто не слыша, продолжала рассказывать:

— ...Вот я и подумала: ежели возьму эту кроху к себе в дом, то будет она словно бы наша с Васей дочка. И живая душа тебе рядом в хате, и Вася будто тоже где-то недалеко, будто вышел ненадолго и скоро возвернется. Взяла я ее к себе и тут уж истинно — заглянуло солнце и в мое окошко. Девочка-то до чего ласковая, до чего послушная...

И тут Маринка не выдержала: прижимая ладони к горящим щекам, кинулась за дверь.

— Пусть себе, — спокойно сказала Пелагея. — Погуляет и придет. Стесняется, когда про нее... Так вот, взяла я ее...

Лина Николаевна кашлянула — вежливо, но достаточно громко.

— Что, не о том я? — спросила Пелагея с торопливой готовностью признать свою вину.

— Все это, конечно, интересно, но давайте ближе к теме. Девочки, — обратилась Лина Николаевна к классу. — Вы, разумеется, слышали о Пелагеиной тропе? Попросим нашу гостью рассказать о ней, И будем помнить, что это не просто тропа, это символ замечательной жизни — не тропа, а широкая дорога, светлый путь.

211

— Да что ж о тропе-то, — неуверенно промолвила Пелагея, разглаживая платок и скучая по Маринке. — Я, как впервой пошла на ферму в Могучий Трактор, так сразу и заприметила, что крюку даю версты полторы. По большаку-то. Вот и порешила ходить напрямки. Оно ничего: все по лугам, по лугам. Правда, в одном месте там болотина, я ее загатила, как могла, олешнику набросала, через речку в овражке кладочку перекинула. Ну и стала ходить. Старалась, конечно, по старым следам: где вчера шла, там и сегодня, где утром, там и вечером... Недельки через три тропа и проклюнулась в траве. Поначалу чуть притоптанная, одной мне заметная, а потом, к осени уже, совсем ясно обозначилась. Трава на ней перестала расти, земля твердой сделалась.

— Вы, надеюсь, понимаете, девочки, — сказала Лина Николаевна, — что проторила эту тропу Пелагея Ниловна не только для себя, но и для людей. Помните, что я вам говорила на уроках? Трудовому человеку всегда были чужды эгоизм, стремление соблюсти лишь свои, узко личные интересы... Кто еще ходит по вашей тропе, Пелагея Ниловна?

— Кому ж еще ходить? Маринка еще ходит. Я да Маринка. — Пелагея конфузливо улыбнулась, страдая, что опять, наверное, говорит не то, чего хотелось бы молодой учительнице. — В Сладких Сотах всего четыре души осталось. Вместе с нами. Дед Пахом возле хаты все копошится, бабка Анисья — та вовсе редко с печи слезает, разве что обед сготовить... Кому ходить-то?.. А Маринка бегает. Бывает, и без меня. Не на работу, а в клуб тутошний. На танцы, стало быть...

— Так, так, — сказала Лина Николаевна разочарованно. — Только вдвоем ходите?

— Вдвоем и ходим. — Пелагея вздохнула. — Я вот уже, считай, тридцать годков хожу.

— Тридцать! — тихонько ахнула толстая девочка, та, у которой была родинка на подбородке и — чего Пелагея не ожидала — зевнула, не таясь. — Умереть можно со скуки.

— Тебя как зовут? — спросила Пелагея. — Не Домны ли дочка будешь?.. Ну вот, я сразу признала. Что касаемо скуки, я тебе так скажу: иной раз скучно идти, иной — нет. Всего три версты, недалек, кажись, путь, а каждое утро, как внове идешь: сегодня солнышко светит, завтра дождик каплет, вчера метель в глаза кружила, а нонче спокой, снег лежит, будто холстина отбеленная, сверкает до жмури в глазах... Ну, а весной... Весной, девоньки вы мои родные, загляденье, да и только. Сколько трав разных в лугах растет, цветов!.. И у всех свои имена-звания. А много ль мы знаем? Ну лопушок там какой, ну щавель, ну ромашка... Бывает, станешь над травинкой и такая тебя досада возьмет, что не знаешь ее по имени... — Пелагея помолчала. — Понятное дело, и так бывает: иной раз бредешь и ничего вокруг не мило тебе, о своем думаешь. Особливо, когда нездоровится. Раньше, помоложе была, я свою тропу за двадцать минут пробегала, а теперь, бывает, еле плетусь, в грудях дыху не хватает... И так-то невесело на душе... Пелагея, подслеповато щурясь, погладила цветы на платке, опустила голову. — Да, старость не радость...

— Мы понимаем вас, дорогая Пелагея Ниловна, — торопливо закивала учительница. — Но главное — в огромном удовлетворении, которое вы испытываете, сознавая, что жизнь прожита недаром. Ведь так?

— Так... Только устаю я дуже. И руки по ночам болят. Уж так болят!.. Это у нас, доярок, почти у всех, от работы нашей, от дойки. К ночи задремлешь, а они начинают: сперва тихонько ноют, а потом... И на подушку их положишь, руки-то, и под подушку сунешь, и качаешь одну в другой, как дитенка малого. А они все болят. Порой так прижмут, аж заплачешь... Ей-бо!..

Пелагея не вдруг услышала настойчивый стук карандаша по графину, увидела встревоженное лицо учительницы и тут же, поправляясь, торопливо сказала сорвавшимся тонким голосом:

— У вас руки болеть не будут, девоньки. Вы не бойтесь. Потому как теперь электродойка.

Ей показалось, что толстая Катя, Домнина дочка, смотрела на нее насупясь, недоверчиво.