Дивное поле - [78]

— Золотко мое! — взмолилась она вслух. — Миленькая! Ну пожалей меня, старую!..

Маринка сгоряча зыркнула недовольно на Пелагею, но тут же спохватилась, всплеснула руками, рассмеялась звонко:

— И в самом деле... Ведь не на пожар. Да подождут они!.. Вон и колодец. Может, напьемся?

Маринка наклонилась над срубом, высунула язык, подразнила свое отражение, похихикала. Пить не стала. Пелагея, сложив ладонь ковшиком, зачерпнула воды, благо она совсем близко подходила к краю сруба, истово напилась. Когда улеглась на воде рябь, снова, будто невзначай, взглянула в колодец. Отразилось там, в темном зеркале воды, ее возбужденное и вместе с тем усталое лицо, клетчатый платок на голове, кружевной воротничок платья на тонкой морщинистой шее... Она-таки принарядилась, собираясь в школу, да знать, правду говорят, что старость никаким нарядом не скроешь, криком кричит она из каждой твоей морщинки.

— Ты еще ничего, мамуля, ничего! — бодро сказала Маринка, заметив взгляд Пелагеи в воду и вдруг погрустневшее лицо ее. — Щечки у тебя еще румяненькие, так и пылают...

— Что правда, то правда, — согласилась Пелагея. — Только что и остались щечки. Они у меня и впрямь, как у молодой. Это потому, что я всю жизнь около коров, молочко ихнее вволю пью...

— Вот ты им и скажи, девчонкам-то, — подхватила Маринка радостно, — что за коровами ухаживать — для здоровья полезно: мол, до старости щеки румяными будут.

— Ой, девка! — снова вспомнила Пелагея, зачем шла в школу. — Выступать-то надо, говорить надо что-нибудь. А из меня, сама знаешь, какая говорунья... Уж я вчера просила-просила Васильевича: ты мне бумажку напиши, я по бумажке привычная выступать, особливо, если на машине отстукано, печатными буквами. Я по бумажке все честь честью прочту, а то могу и наизусть выучить... А он сердится, пора, говорит, и без бумажки учиться, как бог тебе, значит, на душу положит... Ой, дочушка, страшно мне! — крикнула Пелагея и засмеялась, делая вид, что шутки шутит, а у самой кошки на сердце скребли.

— Не бойся, — сказала Маринка. — Я с тобой рядом буду. И потом нашла кого бояться... Ну большие они, ну ученые. А насчет ума... Что они в жизни видели? Ты им о красоте профессии побольше, понимаешь? Они красоту обожают — по себе знаю, такой же была... Ты ими накрути: мол, встаешь на зорьке, в коровник спешишь, а кругом роса сверкает, птички в кустах поют... И все такое…

Маринка прыснула, задрожав круглым розовым подбородком, ткнула Пелагею мизинцем в бок, приглашая веселиться вместе, но Пелагея посмотрела на нее строго.

— Ты над кем надсмехаешься? Поработала на ферме и думаешь, что теперь лучше всех?.. Не к добру, гляжу, разошлась.

Маринка, ничуть не обидевшись, чмокнула Пелагею в висок, в седую прядку, подхватила под руку и с места пустилась в галоп: за разговорами опаздывали они все больше. На двадцать минут уже, как определила Маринка по своим золотым часикам, купленным ей Пелагеей ко дню рождения — недавно исполнившемуся девятнадцатилетию.

На окраине поселка, когда подошли они к скотным дворам, Пелагея машинально шагнула было к дверям коровника, но Маринка на ходу оттеснила ее в сторону. Все же Пелагея успела увидеть в створе дверей круглое, с неправдоподобно белой от пластмассовых вставных зубов улыбкой, лицо своей дородной сменщицы Домны, ее коренастую фигуру с вилами в руках, услышать сказанное вслед: «Идите, идите. Порядок тут. Как в танке...» А про танк Домна помянула по привычке, потому что давным-давно, еще до войны, первый муж ее служил в танковых частях... .

В Могучий Трактор, на ферму, Пелагея с Маринкой ходили дважды в день — утром и ближе к вечеру, возвращаясь с обеда. А школа стояла на другом конце поселка, и бывала там Пелагея не часто. Раньше она как-то не обращала внимания на деревянный двухэтажный дом с высоким крыльцом и неизменным веником перед дверью, а сейчас подивилась, как уютно, покойно устроился он в глубине старинного парка под темными грустноватыми липами. Но дом доживал свои последние дни: поодаль, за низиной, громоздилась только что построенная лупоглазая хоромина из белого кирпича, куда предстояло переселиться школе нынешней осенью.

На крыльце встретила их молоденькая учительница Лина Николаевна — худая, в очках, с комсомольским значком на строгом темно-синем платье — и повела по светлому, в солнечных зайчиках коридору, по скрипучим, до желтизны выскобленным половицам в кабинет самого директора.

«И этот... зеленый совсем еще», — не то с осуждением, не то удивляясь, отметила про себя Пелагея.

Директор, видать, был сильно занят, Он недовольно поднял от бумаг лобастую шишковатую голову, вопросительно уставился на Лину Николаевну.

— Это Тишкины, — почему-то шепотом и явно робея, сказала учительница, глядя на веснушчатую, с тонким запястьем директорову руку так, будто ей очень хотелось погладить ее. Рука нетерпеливо постукивала карандашом по зеленому сукну стола. — Помните, Валерий Валентинович, вас председатель по телефону просил?

— Ах да! — оживился директор. —Я тут с годовым отчетом. Простите. Рад приветствовать. Особенно вас, уважаемая... э-э...