Дивное поле - [34]

А она выносила все это с покорной преданностью, без признака обиды. Трогательно маленькая, укутанная в шерстяной платок, в старенькой телогрейке, подпоясанной ремешком, сидела она перед Сережкой на корточках, и ничто не могло затушить радостно-тревожного света в ее глазах.

Толик тогда не знал еще, что для Оли пришло время любить. Кого? Разве спрашивают об этом в шестнадцать лет? Кого-нибудь. Кто близко, кто рядом, кто нуждается в помощи, кому можно отдать свою ласку, свою нежность — все, что уже томит и требует исхода.

— Шабаш! — сказал Сережка и сдунул с автомата пушинку.

ППШ поблескивал красиво и внушительно, как воронье крыло после дождя. Раздался легкий щелчок — Сережка вставил диск. Любовно, будто младенца, побаюкал на ладонях сразу потяжелевший автомат. Нацелился на Толика:

— А ну, Синица, ложись! Изрешечу!

— Не балуй, — сказал Толик с деланной строгостью. — Далеко ль до беды?.. Ты лучше траншею осмоти. Глубже не надо?

Сережка влез в кривую неглубокую ямку. Она, конечно, и в малой мере не заслуживала громкого названия, самочинно присвоенного ей Толиком. Сережка пригнулся — из окопа горбилась его узкая спина.

— Ну как, видно?

— Видно, — слегка смутился Толик.

Сережка похлопал по земляной насыпи:

— Сойдет, Синица. Благодарность тебе от лица армии!

— Теперь тебе никто не страшен, — сказала Оля. — Теперь ты настоящий боец. А по такому случаю...

Развязав узелок, она поставила на пень бутылку, кончиком платка вытерла стаканы.

— Налить, что ли?

— Эх! — Сережка шмякнул пилоткой о землю. — Праздник так праздник!

Оля протянула ему полный стакан. Себе налила половину. Плеснула малость, на самое донышко, и Толику.

Сережка сделал вид, что опьянел. А может, так оно и было: глаза его заблестели, сквозь бледность щек затлел, проступая, румянец. Выхватил из кострища уголек, мазнул по губе, рисуя усы-щетку, дернул вниз прядь волос — приладил челку и взглянул исподлобья, мутно и тупо.

— Ой, Гитлер! — взвизгнула Оля.

— Вас ист дас? — Сережка грозно зашевелил угольными усиками. — Это что еще за фрава? А ну шнелль нах хаус! — И наставил на Олю автомат.

— Стреляй, стреляй! — Оля вскочила, опрокинув бутылку, встала перед Сережкой, подбоченясь. — В самое сердце мое больное стреляй, солдат. Все едино — жизни нет!

— Станцуй, тогда помилую. Ну!

Толик забеспокоился: Сережка целился так свирепо, что казалось — вот-вот нажмет на спуск.

— Танцирен, танцирен! Битте!.. Айн, цвай...

И Оля, сорвав с головы платок, помахивая им, поплыла по кругу, сначала неторопливо, потом все быстрей, быстрей перебирала полными ногами в резиновых сапожках. Сапожки тонко поскрипывали, Оля тихонько ухала и, наклоняясь, переламываясь в узкой талии, манила полусогнутым пальцем, звала Сережку.

— Цыганочку! — крикнул Сережка и ударил в колено автоматом. — Чтоб земля горела!

И Оля мелко затрясла плечами, затопталась на месте. Голову она держала прямо, неулыбчивое лицо как будто скучало, взгляд полузакрытых глаз был сонливо-тяжел, почти бессмыслен — так танцевали цыганочку в окрестных деревнях.

Сережка, постукивая лаптем о лапоть, вытянув кадыкастую шею, засвистел в два пальца, и Оля с тем же скучающим лицом пронзительно высоким голосом запела:

Мой Сережа очень рад:

У Сережи автомат.

Не возьмешь его, немой,

Будет драться милый мой.

Толик пялился на нее с изумлением. Вот тебе и Оля — молчаливая, застенчивая...

— Давай! Давай! — хрипло кричал Сережка, уже изнемогая, уже не с весельем будто, а с тоской, отчаянием, и Оля пронзительно и звонко, до боли в ушах, кричала ему в ответ:

Ты Сережа, а я Оля,

Ох, и выпала мне доля,

Ох, за что себя гублю?

Ты не любишь, я люблю.

Наверное, это были первые частушки, петые в здешних местах за последние полгода. Забыв всякую осторожность, Оля выкрикивала припевки все громче, все самозабвенней.

— Хватит! — Сережка, обессиленный, хватал ртом воздух. — Хватит, говорю. Слышишь?

Оля взмахнула платком, накидывая его на растрепанные волосы, судорожно вздохнула, вздрагивая плечами. Лицо ее было мокро от слез.

— Ну вот‚— сказал Сережка растерянно. — У ихней сестры всегда так: не поймешь, то ли поют, то ли воют в голос.

И тут же раздались тяжелые торопливые шаги. Из-за кустов показался Антон.

— Вы что, сдурели? — Он говорил злым, свистящим шепотом. — За две версты слышно. В комендатуру захотелось?.. — Обернулся к Оле: — Ты, кобыла, на каких таких радостях разоралась?

Толик пятился — закатывал ногой за пенек бутылку. Оля стояла перед высоченным Антоном, съежившись, низко опустив голову, зябко кутаясь в платок.

— А ну геть отседа! Мы еще дома с- тобой потолкуем... Певица!

И Оля ушла. Медленно-медленно. Оглядываясь на Сережку. Но солдат не смотрел на нее. Он совсем обмяк: не для доходяги Сережки было это так внезапно возникшее веселье —с танцами, частушками, свистом в два пальца.

— Плох ты, малец, плох! — сказал Антон, щурясь в Сережкино лицо. — Рассказывай, как живешь-можешь, что нового?

— Какое там новое, — криво усмехнулся Сережка. — Старое все: лежу на соломке, смерти жду... Вот и могилку мне Толик сварганил, спасибо ему...

— Могилку ли? — Антон потрогал кончиком сапога автомат. — Это тоже с собой в могилку?