Дивное лето - [46]
Как я с огнем ни медлила, он все-таки разгорелся, человек на козлах поглядывал в мою сторону, будто собака, которую отогнали от порога. Все же у него хватило порядочности дождаться, пока я его позову. В чугунке уже кипела картошка; я мелко порезала лук, бросила его на сковородку; запах жарящегося лука вырвался во двор. Человек беспокойно заерзал. Проголодался, видать, подумала я, а коли проголодался, так не уйдешь отсюда, хотя бы пока еда не поспеет. А к тому времени сын уж обязательно будет здесь.
Стемнело порядком, и мне его было плохо видно, я только чувствовала, что он все еще сидит на козлах.
Теперь уж он никуда не денется. Все идет своим чередом. Я обжарила сало; из-под крышки чугунка повалил пар, я сняла с огня картошку, вышла, сцедила воду на землю, недалеко от порога, а сама на незнакомца кошусь. Здесь, вблизи, еще можно было различить в полумраке его фигуру; он совсем съежился, обхватил грудь худыми руками, да так, что они едва не сошлись у него на спине, и весь дрожал. Я уже стала привыкать, что он здесь, и вообще смотрела на него не как на человека, а как на бродячего пса: не знаешь, бешеный он или нет, вот и посматриваешь с опаской, а придет время, бросишь ему кусок. Да он, сидя там, на козлах, и не похож был на человека.
Только я хотела вернуться в дом, как услышала издали, наверное со двора Банов, протяжный лай. Значит, Михай уже на пути к дому. Я оглянулась на пришельца, не вздрогнет ли он при этом звуке, но он сидел так же, скрючившись, и дрожал. Я вернулась в дом; картошка хорошо проварилась, кожура растрескалась, я почистила ее, размяла вилкой, ну, думаю, надо выйти навстречу сыну, сказать ему про этого человека.
— Михай? — окликнула я его в темноте. Слышно было, как на дороге скрипит щебень под его башмаками; он остановился.
— Мама? — сказал он вместо приветствия, ни громко, ни тихо, а как обычно. И опять зашагал, а я пошла ему навстречу, однако и с чужака глаз не спускала. Тот ни на что не обращал внимания, все смотрел в кухню. Через открытую дверь свет керосиновой лампы доставал как раз до его туфель.
— Михай, — говорю я сыну, не шепотом, а так, чтобы только ему было слышно, а до того человека не очень доходило. — Михай, — говорю, — тут человек один.
— Человек? — переспросил он и, верно, очень уж удивился, как если бы я сказала ому, что сам Иисус Христос к нам пожаловал. К нам ведь обычно никто не заглядывает, тем более вечером, днем-то еще, бывает, заходят: из сельского совета — записать, сколько вина надавили, или уж совсем изредка почтальон, ну а вечером — никто, никогда. — Человек?
— Тот, что по виноградникам бродит, — говорю я сыну. И тут же за руку его ухватила; сразу почувствовала, по тому, как он круто мимо меня шагнул, что он того и гляди бросится на чужака. — Постой, — говорю, — ничего такого не случилось, просто я тебя дожидалась.
— Где он, гад?
— У колоды. На козлах.
— Гад такой! За бабами охотиться?! Старух грабить?!
— Да ничего он худого ее сделал, — Я уцепилась за его руку, чтобы он не бросился на незнакомца, так впилась, что чувствовала, как колотится сердце у него в груди; мышцы его налились, дохнуло запахом табака и потеого тела.
— Постой, — говорю. — Позовем его в дом, а потом людей кликнем. — Пока сына не было дома, я ждала его, ее могла дождаться, но теперь, когда он был здесь и я ничуть не боялась того человека, мне подумалось, что не след еам одним приниматься за это. Только с другими, все вместе. С Баеами, с соседями их, Ти-боллами, и остальными соседями-виноградарями, потому что, если сладим что в одиночку, может, выйдет не так, беда будет. — Позовем его, ты покараулишь, а я за людьми сбегаю.
— Я и один с ним справлюсь, незачем людей собирать.
— Нельзя одним, — говорю ему, — нужны свидетели.
Тут он мне уступил. Пока мы говорили, я все на чужака посматривала, он сидел не шевелясь, весь скрючившись, и смотрел на свет. Когда мы подошли, он даже не повернулся в нашу сторону.
— В дом ступайте, — сказал ему Михай. Теперь уж пусть сам с ним беседует, решила я, — Не слышите?! — прикрикнул Михай. Только тогда человек спустился с козел, передернулся, потом отряхнул сзади брюки, точно это теперь было так уж важно. Он посмотрел на сына. Не знаю, что он в нем так разглядывал: скуластое лицо, черные глаза, насквозь пропотевшую рубаху с закатанными на крепких руках рукавами или наброшенную на плечи кожаную тужурку, а может, перепачканные штаны или грязные башмаки? Посмотрел он на сына, потом опять содрогнулся весь и двинулся к свету. Прошел по освещенной полоске земли и у двери остановился. Точь-точь как собака, которую обычно не пускают в дом и она, прежде чем войти, ждет, чтобы ее еще раз позвали.
Сын кивнул мне, чтобы я шла вперед, потом было пошел следом, но передумал, да как рыкнет на незнакомца и впрямь как на собаку. Тот боком проскользнул в дверь, опять передернулся, сложил руки на груди, будто священник, и замер. Михай бросил кожан на скамью и, точно человека того вовсе не было, подошел к тазу с водой, который я загодя приготовила, ополоснул руки, потом обошел стол, сел и уронил руки перед собой. Чужак все стоял. Я разложила картошку в три тарелки, сдобрила обжаренным в жире луком, сверху добавила сала, сыну самый большой кусок, незнакомцу — чуть поменьше; поставила перед ними.
