Дивное лето - [45]

Ладно, решила я, дам ему напиться, раз ему так хочется, и пусть убирается. Он прямо схватил у меня из рук кружку, я даже отскочила с испугу. Выпил все до единой капли. Потом как-то весь передернулся, протянул мне кружку. Смотрю, на рубашке у него ни одной пуговицы. Грязная цветная рубашка была, по сидела на ном аккуратно, и одежда вся была, можно сказать, в порядке, а с ботинок, я заметила, он грязь-то камешком или еще чем соскреб. Соблюдал, видно, себя человек, пока не дошел до бродяжьей жизни. Это меня немного успокоило, однако доверия к нему ни капли не прибавилось. Стара уж я, чтобы всяким проходимцам доверять.

— Знобит меня, — говорит он мне все таким же, будто из погреба, голосом.

— Ну, напились, что еще надо?!

— Знобит меня, — говорит он опять и смотрит мне прямо в глаза.

Хотела я ему сказать, чтоб катился своей дорогой, да спохватилась; как знать, куда он отправится, еще натворит где чего — поднимется к охотничьему домику, беды не оберешься. Зачем мне грех на душу брать. Теперь уж и сын вот-вот подойдет. А до тех пор нельзя мне отпускать этого человека. Раз уж полиция не могла его взять, пусть сын с ним разберется. Я за сына не беспокоилась, что ему сделает такой доходяга?

— Сейчас затоплю, — говорю ему, — зайдете погреетесь.

Он уже было сполз с козел, но я на него прикрикнула:

— Я позову, а пока тут сидите.

Он покорно уселся на место; выпив воды, он больше не убирал руку в карман, и я посмотрела, нет ли при нем оружия; похоже, оружия не было — тоненький серый костюм облегал его довольно плотно.

— Ладно, ждите, — сказала я и пошла в дом, но дверь за собой не затворила, чтобы не терять его из виду.

Я зажгла лампу, растопила печь и поставила воду для картошки; делала все не спеша, хотя и следовало бы поторапливаться, ведь сын, едва в дом войдет, сразу есть просит, такой у него аппетит. Сын у меня мужчина крепкий. Его по отцу Михаем звать, так мы его Мишей или там Мишкой никогда не называли, он и в детстве, еще пацаном, эдакий Михай был — мужик, и все тут. А когда отец погиб при взрыве в базальтовом карьере, Михай пошел на его место, каменотесом. Булыжники для мостовой тесал, пока карьер не закрыли. Оттуда и силища эта его. Невестка-то думала, у него только сила, а ума ни капли. Думала, обведет его вокруг пальца. Потому как тот тип, что ребеночка ей соорудил, от нее удрал; я, конечно, не говорю, что он правильно сделал, сын ведь мой от этого пострадал, но по своему расчету умно поступил, что смотал удочки, как только раскусил лживую эту бабенку. Она-то и всегда лживой была, не иначе. Только мошенница на такое способна, чтобы с чужим ребенком в животе женить на себе порядочного человека, сына моего. По ней и не видно было ничего. Даже того, что брошенная. Сын с ней в Таполце познакомился, она работала при каменщиках, там же, где Михай. Не заметно было по ней ничего. И грустить не грустила, наоборот, все тянула Михая то на танцы, то в кино, то еще куда. Только о том и думала. Вскружила она Михаю голову своими попрыгушками. А во чреве-то ребенок от другого. Вот она и устроила, чтобы свадьбу сыграть поскорее. И месяца с ним не ходила. Ну а потом, когда уже здесь жили, стал у нее живот расти. Смотрю на нее, удивляюсь, как она быстро тяжелеет. Что ж, думаю, у одной так, у другой эдак. Может, порода такая. Рано заметно. Я про нее и слова дурного не сказала. Только не по душе мне было, что Михай ей во всем потакал. Мили нравится то, Мили нравится се. Ее Мили звали. Уж и не знаю, что за имя такое — Мили. Мне и это не по душе было, но я ее не трогала. Он ее уже и на работу не пускал, умом чуть не тронулся на радостях, что у Мили живот растет. Я еще какое-то время успокаивала себя; мол, всяко бывает. Но потом живот стал расти слишком быстро, а сын-то, дурачок мой, и не ведал, что так быстро расти не может. Знай твердил: будет у вас внук — да еще: наш сыночек, наш сыночек… А я про себя подсчитывала, сколько же времени они знакомы. Может, дольше, чем я знаю. Спрашивать, однако, не стала, пусть, думаю, сами разбираются. Считать все умеют, сын мой тоже. Потом-то уж и он смекнул, что шести месяцев маловато, чтобы родился здоровый ребенок. Потому как родился он через шесть месяцев. Через шесть месяцев после их знакомства. Вот тогда-то все и затрещало, небо само на нас обрушилось.

Хвати его обухом по голове, Михай и то легче бы перенес. Да и я чуть не померла от сыновнего позора. Чтоб у ней руки-ноги отсохли, вопил он и плакал, хотя прежде я у него слез не видала. Знать не желал больше дрянь эту, с ребенком ее вместе. Ничего не хотел, только ломал и крушил все вокруг, и я не смела ему перечить. Стали соседи отовсюду наведываться, покажите, мол, внучка. Я им говорю, Мили поехала к матери, там ей с маленьким лучше будет, а то ведь у нас ни воды нет, ни комнаты подходящей, а они все Михая разглядывали, из-за него и приходили, знали, что молчать надо о случившемся, но все же хоть посмотреть на него хотелось. Узнать, как выглядит человек, когда на него такое обрушивается. Прослышали ведь люди о том, что у нас стряслось, люди-то завсегда все слышат, все видят, про все знают. У них и на лицах было написано: слава богу, хоть не в нашем доме приключилось такое. И во вздохах их было то же самое. Что верно, то верно, младенцу там лучше, кивали они. И делали вид, будто не знают правды. И мы тоже делали вид, будто не знаем, что они знают. Потом Михай отправился к адвокату; ему даже на процессе не пришлось быть: спорить-то было не о чем, закон признал, что сын прав. Поначалу вроде Михаю велели явиться в суд, но он сказал, что за себя не ручается и, ежели потаскуха эта попадется ему на глаза, убьет он ее, придушит, из рук своих живой не выпустит. Ну, адвокат за хорошие деньги уладил, чтобы сыну-то не идти. Словом, просидел