Дивизия особого назначения. Освободительный поход - [110]

Когда мост был освобожден, Т-34 вытащил на берег еще одну «заплатку» и дотащил до первой, там и отцепили саперы тяжелое деревянное сооружение. Теперь уже почти сорок саперов, пехотинцев и танкистов на руках перенесли второй ремкомплект моста через первый и потащили ко второму провалу в стройной конструкции моста. За ними задумчиво тронулся Т-34, и тем же макаром, как и в первый раз, красноармейцы наложили заплату на мост.

На вражеский берег устремились Т-26, Т-34, БТ и всякие панцеры, от «двойки» до «четверки» (танковый батальон Астафьева), за ними поехала рота Омельченко и весь ОПСиЩ, они должны прятаться в лесу и неожиданно делать немцам сюрпризы. Ударить в тыл немцев, атаковать, например, колонну с боеприпасами, особенно для тех треклятых гаубиц, провались они пропадом (или пропадись провалом?).

Причем опсищуки по дороге сдали нам всех пойманных «бульбовцев», а раненый кавалерист Нарубин рассказал, как происходил их бой:

– Стоим и ждем, а тут от деревни показались эти, ну, петлюровцы, вроде такая толпа, аж две роты, но как были махновцами, так и остались: ни дисциплины, ни порядка. Эти петлюровцы всегда сильны, когда за спиной кто-то стоит, так было и в восемнадцатом, когда за ними стояли немцы кайзера, так было и в двадцатом, когда за ними белополяки стояли. Мне отец рассказывал, он у Буденного в Первой конной служил, доподлинно знал этих самостийников.

Так вот, идут они по дороге и не врага ищут, а то, что плохо лежит, один даже старенькие занавески в Замостье стащил, а вот на кой ему они, не знаю. Как достигли они засады, так товарищ лейтенант криком и погнал нас вперед, а сам, как Чапаев, впереди летит, только бурки у Бондаренки нет. Те начали стрелять, и их командир попытался собрать УПов в кучу, да куда там. Когда до банды петлюровской метров двадцать оставалось, трое побежали, а за ними еще человек двадцать. Налетаем и рубим их, дурней самостийных, а Бондаренко одним ударом развалил ихнего командира до пояса, прямо по линии портупеи. Всей толпой они бросились бежать, а у нас приказ бить их, жалеть только тех, кто сдается. Мы и не трогаем того, кто штык в землю, ну или дробовик, вооружены-то они чудно.

Километр мы их гнали, а они бежали прытко, только вещи их по сторонам летели, один, отбросив винтовку, бег впереди, и в руке у него что-то металлически блеснуло. Я подумал, что у него пистолет, и из карабина его снял, подьезжаю, а это новенький амбарный замок, видимо, в Замостье взял. Пока я замок разглядывал, еще один выстрелил и попал в меня, прямо в плечо, товарищ капитан, его Йигитка разрубил своим мечом навовсе. Вот и все, на этом бой закончен. А вот этот чернявый тоже с ними был, оказывается, из ваших краев. – И показывает мне на стоявшего третьим в первом ряду пленных самостийников брюнета.

– Эй, ты кто такой? – спрашиваю я по-хамски.

– Красноармеец Бобокулов.

– И откуда ты, БЫВШИЙ красноармеец Бобокулов?

– Я из Пянджа, товарищ капитан.

– Я тебе не товарищ, товарищи с немцами воюют, а те, кто им задницы лижет, мне никто, понял?

Тот понурил голову, значит, совесть есть (ну, или на публику играет).

– Ну и как ты попал к этому пану Грициану Таврическому[287]?

– К кому?

– Ну, вашему Боровцу?

– Нашу часть разбили, и мы – я, товарищ лейтенант Вахромеев и еще семь парней – пробирались к нашим, в лесу нас поймали эти, у нас ни патронов, ни еды. Лейтенант сбежал куда-то, а нам некуда бежать, вот и попали к ним в плен. А тут этот стал нас соблазнять, мол, будем хорошо жить, жрать-пить.

– И ты пошел? А как же Родина?

– Виноват, отказников они обещали расстрелять. Так расстреляли моего земляка Камарова и еще человек двадцать таких же, как мы, горемык, вот мы и пошли. Но хотели при первой же возможности перейти к нашим, ну к вам.

– Ну и чего же не перешел?

– Перешел же, я, как увидел красноармейцев, сразу штык в землю и сидел до конца боя, молился. Так что я ни в чем не виноват, красноармейцев не расстреливал, никого не убивал и тут сразу сдался.

– И что с ними сделать, Никанорыч, казнить или помиловать?

– На Гражданской к нам в отряд переходили колчаковцы, в основном это были или мобилизованные, или ранее попавшие в плен красноармейцы. И мы их проверяли в бою: оправдают доверие, они с нами, а нет – то на осину, сушиться. Мы ж красные амурские партизаны, у нас ЧК не было, как их проверить-то?

– Предлагаете что-то типа штрафной части организовать? И пусть повоюют, искупят свое прошлое кровью? Ну, или смелостью и подвигами во имя Родины?

– Да, именно это я и хотел сказать, капитан, и у меня на примете есть командир для таких штрафников, это тот самый Михась, умеет он с этим элементом работать. Пусть берет свое отделение, то самое, которое батальон разагитировало, и перевоспитает этих.

– Согласен, тем более Карасевич прекрасный мужик.

Сразу Карасевича посвятили в рыцари, то есть назначили комштрафроты, и всучили ему испытуемых. Для облагораживания этих товарищей тут же в штрафчасть влилось отделение Михася, с которым он прошел все свои приключения с 22 июня. И эти в списках идут не как наказуемые/испытуемые, а как воспитатели, ну, и единственного комиссара нашей дивизии, Савельева, тоже назначили туда. Пусть проводит политическую работу среди Михася и его зерен и плевел, а то порывается в бой комиссар простым пехотинцем, но со зрением у него швах. С тридцати метров даже в сарай камнем не попадет. Зато язык подвешен и политически подкован.