Дитя Ковчега - [66]

К концу проповеди я поднял привезенную из дома окаменелость:

– Это – Божья шутка, – закончил я. – И довольно неплохая.

Нет смысла говорить, что речь моя вызвала у студентов бурю насмешек. Тем не менее, я упорно учился, рьяно отдаваясь чтению библиотечных книг; так я заработал еще одно прозвище – Книжный Червь. В интимные моменты одиночества желания моего мужского объекта становились еще сильнее, и я только и делал, что боролся со своими животными порывами.

Именно тогда я вспомнил об отце и шариках: может быть, это даст передышку? Я купил мешочек стекляшек у коробейника и положил их в туфли.

Через полчаса я понял, что Пастор Фелпс, должно быть, лишился ума раньше, чем я думал.

Шарики я отдал Тилли, которая весьма мило меня поблагодарила.

А затем сразила меня странным вопросом, который затем не давал мне покоя неделями:

– Мистер Фелпс, кто создал Бога?

Она выложила шарики на блюдо и теперь нанизывала бусы. Вопрос обрушился, будто пощечина – точно такой же вопрос я задавал отцу в ее возрасте. Я вспомнил ответ, который дал мне Пастор.

Я прочистил горло:

– Господь сам себя создал. Как люди, которые сами себя создают. Только Бог.

– То есть как – сам себя создал? – переспросила Тилли, озадаченно прищурившись. – Ничто не может создать себя само, мистер Фелпс. По-моему, это весьма глупо.

Я на минуту задумался.

– Тут требуется скачок веры, – наконец сказал я. – Веры в то, чего ты не понимаешь. Веры, что все взаимосвязано – как твои бусины, только невидимой ниткой. – Тилли смотрела озадаченно. – Через год после смерти моей матушки на ее могиле проросла тыква, – продолжал я. – И с тех пор каждый год ее плоды были другой формы, цвета и строения. Смотри, – сказал я и подвел Тилли к каминной полке, где расставил сушеные тыквы. – Вот эта выросла первой. – Я указал на зеленый плод в пунктирную линию, немного усохший от старости. – А на следующий год из ее семени родилась вот эта. – Я указал на гофрированный оранжевый с желтыми пятнами.

– А потом эта? – спросила Тилли, взяв прошлогоднюю тыкву – желто-зеленую, в полоску.

– Верно, – согласился я. – Видишь? Они совершенно не похожи, но это – следующее поколение. А затем из семечка полосатой появилась эта, – и я протянул ей плод, который сорвал как раз перед отъездом из Тандер-Спита. Шишковатый и почти лиловый. – Ты можешь это объяснить? – спросил я.

– Нет, – ответила она. – Но должна же быть причина.

– Она есть. Но знает ее только Господь. Мы же знаем лишь, – сказал я, и сама мысль поразила меня, когда я ее озвучил, – что в мире все взаимосвязано, как остров связан с берегом. Загляни достаточно глубоко – и увидишь, что подуровнем моря земля соединена.

Я подумал о Тандер-Спите. И о наводнении, которое превратило полуостров в форме селедки в остров. И о словах отца в церкви, как раз перед тем, как мы рухнули в воду и я узрел Акробатку. Пастор цитировал стих Джона Донна, который я теперь зачитал Тилли:

– «Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе: каждый человек есть часть Материка, часть Суши».

Когда я произнес эти слова, на глаза совершенно непостижимо навернулись слезы, и Тилли приобняла меня своей ручонкой за плечи.

– Давайте поиграем в шарики, мистер Фелпс, – мягко предложила она.

Так мы и сделали.

Когда я не занимался учебой, то посещал трущобы. Я последовал совету Настоятеля – избегать жалости к себе и помогать другим, – и через пару недель после приезда в Ханчберг убежденно посвятил себя миссии спасителя душ и поборника Библии. Я замечал, что, когда я проповедую, из гортани моей раздается голос Пастора Фелпса. Я шел по изрытым мостовым, копируя его походку, и вскоре начал все более полагаться на свой мужественный шаг – в том числе, благодаря отлично сидевшим туфлям, которые мистер Хьюитт так искусно сшил. Я медленно учился жить без слов и присутствия отца – я воссоздал его внутри себя. Выбора не было – он возвращал мои письма нераспечатанными. Я подставлял другую щеку и продолжал их посылать, надеясь, что возобладает хотя бы милосердие, если ничто другое.

Когда я впервые увидел бедность и нищету трущоб, у меня перехватило дыхание: целые семьи с дюжинами детей ютились в вонючих комнатушках, полуголодные, по соседству с неистовствующими крысами размером с дракона. Я видел, как многие дети умирали, становились сиротами. И в самые безрадостные моменты размышлял, какое облегчение могу принести в это отчаяние с одним только молитвенником и скромной сумкой лекарств. Но – подумать только! Мое уродство играло мне на руку: одна женщина, миссис Джайз заявила, что при виде такого жалкого зрелища, как я, все ее несчастья отступили на второй план. Я не знал оскорбиться или поблагодарить ее.

На Микл-стрит стояла одна особенная развалюха, куда я заходил чаще, чем в остальные, ибо там нуждались больше всех. И впрямь: ни одно другое местное жилище, что я видел, не сравнилось бы с ней в убогости и ветхости. Меня часто можно было там найти.

– Как муха на навоз, – отозвался Фатринг, мой самый жесткий критик, увидев однажды утром, как я готовлю сумку с медикаментами и Библию для следующего похода на Микл-стрит.