Дитя да Винчи - [6]

Кроме того, отца очень заботила сохранность экспонатов; да и как было не беспокоиться, когда такая прорва народу проникала в памятник культуры и истории, где частенько оставалась с глазу на глаз с шедеврами, при том что надежной системы охраны не было. Отец, движимый исключительно благородной страстью разделить с другими радость обладания бесценными сокровищами красоты и позволить наибольшему количеству соплеменников прикоснуться к боговдохновенной душе, оставившей неизгладимую печать на этих стенах, вовсе не думал о возможности кражи. А вот Господин Кларе был прямо-таки одержим этим. Он все никак не мог забыть довоенный денек, 21 августа 1911 года, когда один из его дружков стибрил у Франции обольстительную улыбку мирового значения. Он не утаил от меня, как это произошло.

— Познакомился я как-то с одним необычным человеком. С виду такой невзрачный, нелюдимый. Ну и стал он меня навещать по большим праздникам с шампанским, хотя задним числом я думаю: а не был ли он случаем влюблен в Сьюзи? Звали его Венсан Перруджа. Рабочий из Италии, производивший ремонт в Квадратном зале Лувра. В его ничем не примечательной жизни была одна страсть — лицо Моны Лизы. Каково же было мое изумление, когда много лет спустя я узнал, что он похитил портрет жандармской жены. Для этого он вынул знаменитое полотно из рамы и два года прятал его в шкафу для веников, на последнем этаже дома номер пять по улице Л’Опиталь-Сен-Луи, где тогда проживал.

Услышав это, я задрожал и долго не мог успокоиться. У меня тоже была одна тайная страстишка, о которой никто не догадывался. Я забирался в высокий шкаф, стоявший в большой зале Кло-Люсе, где хранились ловушки для пауков. Шкаф этот был установлен как раз напротив фрески Леонардо да Винчи. Это составляло — я был в том убежден — мою тайну. Неужто Господин Кларе все же догадался? Отчего он заговорил со мной именно на эту тему? Знал ли он наверняка или только предполагал? И как мог прознать о том? Мне стало не по себе. Я устыдился мысли, что меня могут застукать, когда я предаюсь своему тайному удовольствию. Я ведь еще и не насладился им сполна. А состояло оно в том, что отказавшись идти со всеми на прогулку, я забирался в этот шкаф и таращил в темноте глаза на единственную женщину с обнаженной грудью, которую мне дано было созерцать. На фреске была изображена еще молодая особа, державшая в правой руке перед левой грудью яблоко — плод искушения. Называлась фреска «Помона». Ее пристальный взгляд, красивый абрис рта, нежность и упругость тела, исходящее от кожи свечение, телесная любовь, которую она, казалось, готова была излить, навсегда потрясли меня. Мало того, у нее была одна из тех двусмысленных улыбок, секретом изображения которых владел Тосканец, — она, казалось, приглашала к осуществлению наяву самых безумных грез подростка, открывающего для себя чувственный мир. Но кое-чего Господин Кларе точно уж не мог знать, — женщина, которую я желал, одарила меня ни с чем не сравнимой привилегией: она представала передо мной совершенно нагой.

Когда Господин Кларе вновь заговорил, я сделал глубокий вдох и немного успокоился. Думаю, что только чудом он не заметил, как я смутился, и моя тайна ускользнула от его обостренного чутья и всепроникающего взгляда.

— Венсан Перруджа поступил так единственно из чувства патриотизма, — заявил он своим хриплым голосом.

Я перестал его слушать, целиком отдавшись потрясающей радости: мой смертный грех так и остался при мне и не стал достоянием чужого человека. Бывший оперный певец продолжал разглагольствовать:

— В конце концов я разобрался, что к чему. Для меня Венсан был своего рода без вины виноватым: этаким одиночкой, завсегдатаем Лувра, посчитавшим, что наяву увидел супругу, представавшую ему в снах, поборником справедливости, оторванным от родного края. Он был в плену одной-единственной мысли, столь же ложной, сколь и неотступной, и воплотил ее в жизнь за год до треклятой бойни, лишившей меня природного дара. Дабы осуществить задуманное и совершить свой подвиг — перевезти «Джоконду» в Италию, вернуть ее на родину, он прибег к уловке — чемодану с двойным дном. Видишь, малыш, как несправедлива жизнь. Защищая свою страну, я потерял способность завораживать мир своим чарующим голосом. А Венсан, похитив «Джоконду» и желая вернуть ее на родину, добился того, что его рыцарский поступок обернулся полной противоположностью. Меня лишили голоса, его — возможности взять реванш. А все потому, что он ошибся: невдомек ему было, что Франция вовсе не отбирала «Джоконду» у полуострова, ее создатель сам, не в силах расстаться с ней, тайком перевез ее в своем багаже, когда в 1516 году на закате своих дней явился сюда, к вам, в Кло-Люсе, по приглашению Франциска I.

Леонардо да Винчи, тщательно выбрав подходящий момент и остановив свой выбор на начале весны, преодолел Альпы верхом на муле в сопровождении Франческо да Мельци и слуги Баттисты да Вилланис. В кожаных сумках он доставил из Рима три своих излюбленных полотна. По свидетельству секретаря кардинала Арагонского, навестившего его в Амбуазе, тут имелось «полотно, изображающее одну флорентийскую даму, написанную в натуральную величину по приказу почившего Джулиано Медичи» и два других полотна: «Святая Анна» и «Иоанн Креститель». К поясу мастера всегда был привязан альбом для набросков и во время перехода через Альпы он с увлечением заносил в него виды, представшие его взору: таяние снегов, горные реки, камнепады. Может, оттого, когда он добрался до приюта Сен-Жерве и присел перед очагом, раскрыв альбом с зарисовками, его озарило, что конец мира наступит в результате потопа.