Дитя да Винчи - [7]

Тут вдруг я осознал, что Господин Кларе пожирает меня глазами. Возникло неясное ощущение, что он желает насквозь прощупать меня и оценить, в состоянии ли я воспринять судьбоносные тайны, связанные с искусством, важной частицей которых он владел. Живость его речи была, видимо, предназначена для того чтобы ввести собеседника в эзотерический мир, в котором все тайное получает объяснение, а все явное становится тайным. Но Господин Кларе пока лишь изучал меня. Требовался еще не один сеанс при покровительственном отношении его сообщницы Сьюзи, чтобы певец с безвозвратно утерянным голосом, музыкальный чародей и невольный друг похитителя величайшего из шедевров всех времен, удостоил меня наконец рассказа об этом событии.

За окном хлестало как из ведра, мы слушали барабанную дробь, выбиваемую по стеклу каплями дождя, наблюдали за тем, как по нему текут струйки воды. Мне расхотелось уходить, потому как я чувствовал: Господин Кларе еще многого мне не сказал.

— Все настолько выигрывает в красоте, когда погружается наполовину в темноту, — будто в изнеможении выдохнул он. — Кроме того, время все меняет, даже оттенки прекрасного. Взгляни на «Джоконду», голубизна далей не могла не окислиться, разумеется, поверхность полотна была прежде более ослепительной, ярче были одежды. Ведь картина была полностью выполнена в голубых тонах, тогда как сегодня она отдает в зелень. Не изменилось разве что выражение лица героини: она по-прежнему загадочно улыбается и внимательно всматривается в зрителя. Чтобы разгадать тайну этого полотна, достаточно знать, что для его автора сфумато порой являлось стилем мышления. Леонардо непредсказуем, его не разгадать. Нужно ждать, чтобы он сам раскрыл тебе свою тайну. Ведь это он сказал: «Живопись — немая поэзия, а поэзия — слепая живопись». Помни об этом.

И тут Господин Кларе, которому, казалось, с таким трудом давались любые движения и который, скрючившись в своем кожаном кресле, строил из себя инвалида, с необычной энергией встал, расправил плечи, как бывало, когда на него обрушивались овации зала, и распахнул входную дверь. Ливень припустил с еще большей силой, дорожка сада была затоплена. Господином Кларе явно владела какая-то мысль, она читалась на его лице, не требуя объяснений: освещение никогда не бывает столь же прекрасным, как в дождливую погоду. Это напоминало мне фразу Уистлера[13], которую я записал в свой дневник на зеленой спирали, куда заносил все понравившиеся мне мысли: «Венецию нужно видеть после дождя». Я отправился в путешествие тем же путем, что и Леонардо, но в воображении — под дождем, на осле, через Альпы, по горным хребтам и горловинам, обозревая вершины и провалы. Мы втроем — отсутствующий гений, бывший оперный певец и я, мечтательный ребенок, — пробивались вперед в необычном мире бурь, адских испарений и ангельских голосов, переговаривались на каком-то бредовом языке и, оторвавшись от бренной земли, наслаждались нечаемой нами бесконечной игрой вихревых потоков, льющихся из разверстых хлябей небесных, — этим грандиозным спектаклем, свершаемым посреди подверженных эрозии горных кряжей.

Глава 6 ЛЮБОВЬ, НАСТИГАЮЩАЯ В РОЖДЕСТВЕНСКУЮ МЕССУ

В тринадцать лет худшее не в том, чтобы обладать тайной, а в том, чтобы не иметь возможности доверить ее кому-либо. Тому уж три месяца, как я охвачен светлой грустью. Ослепившее меня событие случилось в последнее Рождество во время ночной службы в соборе Святого Дени в Амбуазе. Вся наша семья пела в хоре, стоя за алтарем, напротив первого ряда сидений, от которого нас отделяли большой позолоченный крест и высокое пламя свечей. Среди прихожан, сидящих в первом ряду, я и увидел ее: черные бархатные глаза, выделявшиеся на бледном лице в обрамлении капюшона из посеребренного меха, крутой лоб и рот, что спелая вишенка. Все, что было за ней, представлялось каким-то размытым, грандиозным и погруженным в чистоту религиозных песнопений. Орган в глубине центрального прохода возвещал о радостном событии, случившемся в полночь. После причастия я совсем перестал отводить взгляд от ее прикрытых век. А когда она наконец подняла на меня свой взор, я был наповал сражен лукавой добротой, сквозившей в ее чертах. Казалось, она благодарит Жизнедавца за встречу со мной. Мне тоже хотелось припасть к стопам Создателя, ведь я так давно воображал себе мгновение, когда мне наконец будет дано любить, так пылко ждал его, так призывал! Я стремился к привязанности, как голодный стремится утолить голод. Я пристально глядел на нее все то время, пока под своды старинного храма уносились звуки песнопения «Ангелы наших полей». Я все смотрел и смотрел на нее, желая запечатлеть ее образ в своей душе, вписать его в будущие воспоминания. Губы ее слегка шевелились, а глаза улыбались, когда она произносила слова, которых я ждал, которых я не мог расслышать, — слова клятвы, которым одним под силу служить повязкой для душевной раны. Месса подходила к концу, присутствующие вот-вот встанут и направятся к выходу. Как пробраться сквозь толпу, благоухающую рождественскими обещаниями в преддверие столь ожидаемого сочельника, и добраться до нее? И даже если бы мне удалось оказаться подле нее, что сказать, как осмелиться?