Дипломаты - [3]

Командир взглянул на старшего Репнина: нелегко было понять интонацию, с которой был задан вопрос, — то ли одобрял Репнин поступок Кокорева, то ли порицал.

— А какая в этом доблесть? — произнес Кокорев.

Явился Репнин.

— Ну, брат, прощай… — Братья облобызались по-мужски жестко и, застеснявшись неловкости, улыбнулись.

— Елена, ты где?

— Я сейчас…

— Тогда сядем да помолчим.

Репнин сел. Семь человек замерли: братья Репнины в разных концах стола, Егоровна у пета. Матросы на стульях.

Молчали. Было слышно лишь, как дышит Илья. Щеки его казались сине-багровыми, точно огонь, прохваченный дымом, подобрался к лицу — вот-вот воспламенится и затрещит. Егоровна нетерпеливо передвинулась на стуле, спросила, обращаясь к Кокореву:

— Человек добрый, а куда все-таки повезешь нашего хозяина?

Матросы встали и пошли к выходу.

— Елена…

Репнин взглянул на дверь, что вела в комнату дочери, и шагнул вслед за матросами.

— Елена! — крикнул он с улицы и запнулся — дочь шла за ним, она была в шубе.

— Куда собралась, дочка?

Но Елена даже не замедлила шага.

— Ты думаешь, я отпущу тебя одного? — произнесла она.

Кокорев зябко передернул плечами, точно от этих слов Елены потянуло ветерком:

— А я что, не внушаю доверия?

— Прошу вас, — произнесла Елена.

Молодой человек быстро пошел к автомобилю:

— Садитесь.

2

Они ехали уже минут пятнадцать. Плоские штыки матросов тускло поблескивали.

Репнин думал: «Да не на Шпалерную ли он меня везет? Туда в эти дни свозили всех званых и незваных».

Машина взобралась на Троицкий мост и остановилась — заглох мотор. Сразу стало ветрено.

— Страшновато смотреть на дворец, — сказала Елена.

Молодой человек вобрал голову в плечи, мрачно откликнулся:

— И на Петропавловку.

Репнин смолчал. Что-то было в этом военном озлобленно-воинственное, неутоленное. Наверно, так бывает с человеком, который только что вышел из боя. Он не остыл и все еще держит саблю над головой.

Слабый дымок возник над помятым радиатором машины и исчез — автомобиль двинулся дальше.

Невский лед, запорошенный снегом, был расчерчен тропами. У моста лед вспух, и черная тропа подступила к воде, — видно, последний смельчак перешел здесь Неву накануне вечером. А дальше, прямо на льду, устойчиво и неярко горел костер, и низкое пламя отражалось в неживых просветах салтыковского дома.

Репнин перехватил взгляд дочери, более сумрачный, чем прежде. «Вот и она затревожилась не на шутку, — подумал он. — Может, спросить этого седого мальчика: „Простите, а не на Шпалерную ли мы держим путь?“ Впрочем, если наш путь туда, конвойные должны вести себя иначе, да и Шпалерная осталась в стороне…»

— Вы говорите по-французски, молодой человек? — спросил Репнин.

Кокорев помедлил с ответом.

— На ваш взгляд, для солдатской службы русского недостаточно?

— Не по-немецки же вы говорили с немцами, когда ходили к ним с белым флагом? — бросил Репнин, однако тут же стал серьезным — Кокорев не ответил на улыбку. — Я просто знаю, — сказал Николай Алексеевич уступчиво, — переговоры там велись по-французски.

— Верно, по-французски, — внимательно посмотрел на Репнина Кокорев и вновь ссутулил плечи. Ветер гнал над Невой облако снежной пыли. — Но признайтесь, — сказал Кокорев, не сводя глаз с облака. — Признайтесь, не очень-то уютно ехать с человеком, который ходил к немцам с белым флагом?

— И это верно, — добродушно усмехнулся Репнин: ему не хотелось без крайней нужды обострять разговор. — Невелика гордость подписаться под таким миром, хотя обстоятельства могут заставить каждого… стать парламентером. Сам-то человек не вызовется.

— А я сам вызвался, — обернулся к Репнину Кокорев, и острые, с косинкой глаза его сверкнули.

Вновь взвилось над Невой снежное облако, взвилось выше каменного борта, и пороша, жесткая и льдистая, ударила в лицо.

— Знаете ли вы такое местечко… Ардаган? — вдруг закричал Кокорев, стараясь пересилить голосом ветер. Репнин определенно задел его за живое. — Ардаган. Слышали? В январе там погиб мой отец, полковой хирург… — Кокореву казалось, что его плохо слышат, и он пытался повернуться к сидящим позади и, главное, произносить каждое слово громко. — Гаубичный снаряд попал в палатку! Там отец тачал кишки солдату, попавшему под обстрел «максима». — Кокорев умолк, дожидаясь, когда прошумит снежное облако: он потерял надежду перекричать его. — Так я хочу сказать, — произнес он неожиданно тихим голосом, когда ветер несколько смирился, — хочу сказать, что взял белый флаг потому, что думал об отце… — Кокорев снял варёжку и вытер сухой ладонью разожженное ветром лицо. — Когда мы выбрались из кольцевого окопа (слышите: была ночь, в ноябре там в четыре часа ночь!), когда выбрались из окопа и открытым полем, как полагается, с белым флагом и трубачом пошагали к немецким позициям, я все время ловил себя на мысли: «Случись это раньше — отец был бы жив». И позже, когда посреди поля, перехваченного колючей проволокой, нас встретили германские генштабисты, и еще позже, когда, точно на прием в потсдамскую резиденцию Вильгельма, к нам явился штабной генерал, одетый по сему случаю в парадный мундир с крестами, звездами, лентой через плечо, я думал об отце: «Случись это раньше…» — Кокорев посмотрел в пролет Невы, ветер улегся, и далеко справа глянули колонны Биржи, сейчас невесомые. — И еще позже, когда возвращались через поле с завязанными глазами (прежде чем отпустить, нам завязали глаза): «Случись это раньше… Он был бы жив…»