Дипломатическое развязывание русско-японской войны 1904-1905 годов - [5]

Все это не могло идти ни в какое сравнение, например, с русским послом в Лондоне Бенкендорфом, "очень приятным в общении", баловнем английского королевского двора, не понимавшим, что "ни двор, ни высшее общество - это еще не Англия", вовсе не разбиравшимся "в крупных интересах, которые в Лондоне являются пружиной политики" и "досадовавшим, что ничего не видит и ничего не знает". Бенкендорф ничего не мог выудить из Лэнсдоуна, а тот, как думал Камбон, находил Бенкендорфа "слишком неинтересным, чтобы дать себе труд разговаривать с ним". Между тем Лэнсдоун и так был известен тем, что не шел навстречу людям первый, и надо было "несколько насесть" на него, чтобы добиться от него откровенности. Не лучше в своем роде был и граф Кассини совсем не приемлемый для демократического Вашингтона дипломат старинной салонной школы, которого Вильгельм II, например, ставил на одну доску с Кишиневским погромом для объяснения резко отрицательной по отношению к России позиции правительства США в русско-японском конфликте. Что же касается русского посла в Париже Урусова, то поразительно отсутствие хотя бы единого упоминания о нем во всей обширной дипломатической переписке Делькассэ с Петербургом и Лондоном по дальневосточным делам перед войной - здесь было просто пустое место, если не считать сообщения вернувшегося в ноябре 1903 г. из Гааги министра юстиции Муравьева о том, что "Урусов только гоняется за кокотками" +25.

Таким образом, к началу переговоров на стороне Японии были все преимущества не только в военном, но и в политическом и дипломатическом отношении. Помимо того, с самого же начала, еще в Лондоне, Япония сделала заявку на спешность - иначе война. То же самое она заявила и в Петербурге. Курино, передавая проект соглашения 12 августа Ламсдорфу, "прибавил, что чем долее будет откладываться заключение соглашения, тем все труднее будет, так как положение дел на Дальнем Востоке теперь более осложняется" и "просил Ламсдорфа ускорить дело елико возможно". Это было направлено прямо против "нового курса" царя, который заведомо все делал с "последовательной постепенностью". На это в полушутливой форме Ламсдорф и указал Курино немного спустя: "Как вы знаете, русский способ ведения дел не очень-то здесь быстр". Просить ускорить - это значило то же, что сказать: подписывайте, пока вы не только не готовы защищаться, но и пока вы не послали всех тех сил, какие только что решили послать на место спора +26. Это означало: о Маньчжурии будете договариваться с нами, а не с Китаем, или сначала с нами, а потом уже с Китаем. А это было и по старому курсу, сторонники которого, как упоминалось, через два дня (14 августа) сформулировали (для Китая) новые условия и новые сроки эвакуации Маньчжурии. Для данного момента в японских предложениях, в их корейской части, заключен был и еще один удар по "новому курсу". Под него попадала безобразовская лесная концессия на Ялу, еще не успевшая тогда прогореть и надоесть Николаю (когда этой же осенью для ее эксплуатации потребовались еще миллионы сверх уже просаженных двух миллионов, когда поддерживать ее отказался даже Алексеев и ее готовы были подбросить Русско-Китайскому банку) +27.

Руководители "нового курса", однако, сразу же согласились на переговоры, и Ламсдорф обещал "тщательно рассмотреть" японский проект. Разумеется, это не остановило начатого усиления дальневосточных войск и пополнения флота, и оно продолжалось параллельно с переговорами до самого последнего дня. Но темпы переброски войск определялись объективными условиями: по справке на 20 октября 1903 г., с весны численность войск на Дальнем Востоке увеличилась со 109500 до 127 тысяч, а через три месяца предвиделась в 150 тысяч (т.е. примерно 7 тысяч в месяц). При всем том и в военном и в морском министерстве в Петербурге теперь "утверждали, что приняты все меры предосторожности, какие в их силах, чтобы встретить нападение Японии" +28. При таких условиях о том, чтобы напасть самим, у русского правительства и речи быть не могло. Поэтому мотив спешности, проводимый японской дипломатией и дальше, оставался объективно неоправданным.

Японский флот, проводивший почти непрерывное учебное плавание в корейских водах, был источником несколько раз возникавших слухов о предпринимаемой японцами высадке в Корее или о занятии того или иного пункта на ее берегу. Дополнительную пищу для этих слухов давала деятельность японской дипломатии в Корее. Японцы требовали там то аннулирования безобразовской концессии, то выдачи им аналогичной концессии по соседству, то, издавна знакомыми корейскому правительству приемами устрашения, добивались заключения договора о протекторате и довели дело до того, что корейское правительство начало переговоры через Францию об объявлении "нейтралитета" Кореи. На этом и застигло Корею объявление войны. Мысль о японском десанте и открытой оккупации Японией Кореи была твердо усвоена русской дипломатией после телеграммы Николая Алексееву (от 25 сентября) о том, чтобы "принять все меры, чтобы войны не было". Телеграмма эта была ответом на первый же слух о том, что "японцы приступают к активным действиям" и "японский флот уже прибывает к корейским берегам у Мазампо", слух, который вызвал воинственную вспышку у Алексеева, предложившего царю теперь же "оказать противодействие открытой силой на море", "немедленно мобилизовать войска Квантунской области и Маньчжурии" и "объявить всю Маньчжурию на военном положении". И в дальнейшем возможная оккупация японцами Кореи расценивалась в Петербурге как акт, "развязывавший" России руки в Маньчжурии, эвакуация которой была приостановлена 3 октября в связи с разрывом русско-китайских переговоров +29.