Обыск продолжался часа три. Сыщик и Петров перерыли на хуторе все вещи, перелистали все книги. Сыщик придрался к старенькому глобусу, на котором всю обширную площадь, занимаемую Россией, Динка обвела красным карандашом.
– Зачем вы это сделали? – спросил сыщик.
– Из патриотических чувств, – ответила Динка.
Пришлось уехать ни с чем.
Проводив неожиданных «гостей», Арсеньевы молча сидели за столом в разгромленной комнате, среди сваленных на пол вещей и книг. Оживленная тем, что все кончилось благополучно, Марьяна, разливая по чашкам молоко, без умолку рассказывала, как сыщик лазил в ее скрыню и на сеновал искать солдата.
– А Ефим ще подначивал его: ищите, каже, ищите, бо пропал человек, як сгинул! Ой, смех!..
Но смеха не было, Арсеньевы сидели перед налитыми доверху чашками, не прикасаясь к еде. Ефим понимал их тяжелое состояние.
– А ну приберись маленько, Марьяна, – шепнул он жене и начал рассказывать, как боялся везти в лес солдата и приезжего железнодорожника и какие чудеса увидел он в старой корчме. Рассказывая, он то и дело повторял: – Достойные хлопцы, нема чего сказать! А этот черный – так что-то особенное! Я спрашиваю: «Как же зовут тебя, хлопче? То ты прозываешься Цыган, то Жук, га?» А он так усмехнулся, да и каже: «Я – Жук, я теперь Жук!»
На этих словах Динка подняла голову и улыбнулась, а Марина недовольно сказала:
– Надо узнать его настоящее имя, зачем давать человеку какие-то клички!
Мышка молчала. Худенькое личико ее заострилось, с губ не сходило брезгливое выражение. Неожиданно во время рассказа Ефима она уронила голову на стол и разрыдалась.
– Я не могу тут жить, мама! Они опоганили наш хутор! Все, все здесь опоганили! Уедем в город, мама! – по-детски всхлипывая, повторяла она.
– Хорошо, Мышка! Мы уедем, уедем, успокойся! Надо только подумать, как переправить в город приезжего товарища и солдата, – утешала ее мать.
– А чего там думать! У них место хорошее, пускай день-два посидят, а там я их через Пущу-Водицу отвезу в город! Вот и все дела! А плакать, Анджилка, из-за кажного поганого человека тоже нельзя, голубка моя! Мало ли их на свете? А ты так понимай: поганых двое, а хороших втрое! Вот тебе и вся арифметика! – уговаривал Ефим, как всегда путая имя Мышки и называя ее то Анджилкой, то Анжелинкой.
Прощаясь, он строго посмотрел на свою Марьяну и поднял вверх корявый палец:
– А ты, жинка моя Марьяна, помни: где что увидела, услышала у нас в доме або я говорил – молчи! Завсегда и везде молчи, як в рот воды набрала! И что я про корчму рассказывал, и какой красавчик Иоська, и кто в лесу на скрипке играет – молчи!
– Та чи я сумасшедшая? – всплеснула руками Марьяна. – Або я лютый ворог самой себе?
– Ну вот и молчи. Пойдем, надо людям отдых дать.
Когда они ушли, Марина открыла все окна. Освеженная дождем зелень грелась на ярком утреннем солнце, издавая свежий запах влажной травы и листьев. Земля отдыхала, жадно впитывая обильно пролившиеся капли дождя.
– Динка! – сказала Марина, глубоко вдыхая душистый воздух. – Сбегай за коробкой! А ты, Мышка, надень галоши и нарви в ореховой аллее каких-нибудь цветов!
Отослав девочек, Марина принялась за уборку.
Брезгливо вытирая стул, на котором сидел сыщик, она думала о том, что с этого дня неприкосновенность хутора нарушена, и как только приедет Леня, надо немедленно переезжать в город…
Когда девочки вернулись, в комнатах уже было чисто и ничто не напоминало о посещении полиции.
– Ах, какие свежие цветы! Смотрите, в чашечках еще дрожат капли! – сказала Марина, принимая от Мышки букет желтых болотных ирисов и по-осеннему блеклых васильков.
Глава 55
Последние дни лета…
Через два дня Ефим отвез в город приезжего железнодорожника и солдата.
Перед их отъездом Марина долго думала, где устроить Ничипора Ивановича. Везти его на свою городскую квартиру было опасно, и она решила временно устроить его на явочной квартире вместе с железнодорожником, но Жук решительно запротестовал:
– Солдат теперь наш, он будет жить с нами. Кое в чем поможет нашей старухе, будет шить сапоги, хозяйство у нас общее, прокормимся!
Солдат ничего не имел против этого решения, и Ефиму пришлось отвозить его на квартиру Жука.
– Там у них все так прилично, куда там! – рассказывал дома Ефим. – Две комнатки с кухонькой, живут без квартирантов, чисто живут. Старуха ихняя, мать Конрада, видно, соскучилась за лето по своим хлопцам, все об Иоське спрашивала, чего долго не привозят. Ну и меня, конечным делом, накормила, напоила, Ничипору тоже обрадовалась. «Живите, – говорит, – живите! Мне сынок плохого человека не пришлет». Это она Жука, значит, сынком называет, а Иоську внучком. Да, сдружились наши хлопцы с солдатом. Иоська так от него ни на шаг не отходит, а как узнал, что солдат может сапожничать, таки совсем прилип. «Я, – говорит, – дядя Ничипор, помогать тебе буду, я папе помогал». Ну и, конечно, вцепился, чтобы столик отцовский взяли. Низенький такой столик, негодящий, весь ножом изрезанный. – Ефим развел руками и мягко улыбнулся: – Ничего не сделаешь, отцовская память. Перевез я и этот столик…
– А портрет Катри? – быстро спросила Динка.
