Динарская бабочка - [40]

Из недр чемодана доносится едва уловимый звук, пылинки звука, потренькивание, которое через несколько секунд замирает. Он вскакивает с постели, и они начинают вырывать друг у друга клетчатый чехольчик. Вынимают из него будильник, встряхивают, долго смотрят на циферблат.

— Работает. — говорит мужчина, стесняясь своего взволнованного голоса. — Стрелка звонка съехала немного вперед — с девяти на девять пятнадцать. Начиная с сегодняшнего вечера, если ты не против, заводить его буду я. — Он возвращается к зеркалу, разглядывает свое лицо, проверяя, действительно ли это лицо представителя «одного процента». Потом, повернувшись к ней, лепечет: — А что, если наш уговор… вступит в силу завтра?

Она молча кивает и прячет Ангелочка в чехольчик.

РЕЛИКВИИ

— Я не нахожу фотографии Ортелло, — сказала больная, нервно роясь в коробке, где она держала вырезки, старые письма, перевязанные лентой, и несколько бумажных образков, которые не решалась порвать (мало ли что…). — Ты, разумеется, уже и не помнишь, кто это.

— Лошадь, красавец жеребец, победитель Гран-при на Лоншане[133]. Отлично помню. Интересно, жив ли он еще. Его фотография лежала там, я уверен. Одно время ты была помешана на нем, хотя никогда не видела его на скачках. Ты нашла для него место среди своих реликвий, а теперь получается, что он убежал. Это была газетная вырезка, ее могло унести ветром.

— Ах, — вздохнула она, поправляя волосы цвета сухих листьев. — Ты говоришь о моем реликварии так, будто речь идет о слабости человека, к которому ты не имеешь отношения. Этого следовало ожидать. Ясно, что ветру ничего не стоило унести не только фотографию Ортелло, но и чью-то еще.

— Окапи? — испуганно спросил лысый мужчина. Не может быть, поищи лучше.

— Именно окапи, полукозу, полусвинью, уморительное животное, память о котором ты хотел увековечить. Твой окапи улетучился вместе с моим Ортелло. То, что тебе интересно, ты отлично помнишь.

— Полусвинью? — возмутился он. — Ты бы еще сказала полуосла, полузебру, полугазель, полуангела. Да ведь это единственный в мире представитель вида, который считали вымершим. Я все собирался поехать в Англию посмотреть на него в лондонском зоопарке. Он трясется от страха при виде человека, слишком ранимый, чтобы жить среди таких зверей, как мы. Еще неизвестно, удастся ли англичанам сберечь его. О том, чтобы найти ему подругу, не может быть и речи. Это единственный экземпляр, понимаешь? Единственный.

— Ему повезло, — съязвила она.

Они надолго замолчали. Лежа в шезлонге, она изучала аллегорические сцены на потолке — сцены с участием животных и богов, но не ее животных и не близких ей божеств. Он смотрел в окно на верхушку кривого тополя, раскачиваемую ветром. Вдали виднелись уже покрытые снегом склоны Предальп. Пошел дождь, и по стеклам заскользили крупные капли. Комната погрузилась в сумрак, нимф и лебедей на потолке грозила поглотить тьма. Он и она заметили это, когда вошла горничная с чаем и щелкнула выключателем. Мягкий свет разлился по комнате, обставленной псевдостаринной мебелью. Шум дождя показался теперь не таким унылым.

— О, немного света, — сказал он, помогая ей закутаться в шаль. — В темноте трудно разговаривать. Но мы не всегда догадываемся включить свет, чтобы и думалось лучше. Ты сегодня сердитая.

— Вовсе нет. Просто я перебирала наши воспоминания — единственную ниточку, которая нас связывает. При этом оказалось, что часть содержимого коробки исчезла, уж не знаю, по моему недосмотру или по твоему. Но есть немало других воспоминаний, чье место — коробка нашей памяти, хотя у тебя, судя по твоей холодности и по тому, что ты все время молчишь, как сурок, их и там нет.

— Сурок? — обиженным голосом спросил он, проводя рукой по шишковатому черепу, сравнительно недавно отполированному бритвой. — Если говорить о сурках, твоя память могла бы выбрать другой пример. Кстати, не скажешь, где мы с тобой видели сурка?

— Около аббатства Сан-Галгано. У охотника. Это была самка. Охотник еще уговаривал нас купить ее детеныша — белого с рыжим сосунка, прелесть до чего хорошенького. «Да ты не волнуйся, — успокаивал он жену, — они заделают другого, им это недолго». Но мы не дали себя уговорить: сообразили, что держать сурка — дорогое удовольствие.

— Здравствуйте! Это был не сурок, а куница, к тому же дохлая. А сурков, трех сурков…

— …мы видели рядом с канатной дорогой на Горнеграт. Они плясали перед гротом в скале, весело жестикулируя, как будто махали лапками пассажирам фуникулера. Они чувствовали себя в безопасности. И было их вовсе не три, а больше: отец, мать и детеныши. С молоком или с лимоном?

— Без ничего, — сказала она, беря чашку. И, помолчав, небрежно спросила, когда горничная вышла из номера: — А лиса?

— Рыжая лиса? В Церматте? Сначала она спряталась в свой домик в клетке. Ей не понравилось, что на нее смотрят. Я сказала себе: посчитаю до двадцати, если она за это время выйдет, случится то, что должно случиться, а если не выйдет… к черту этого человека. И я стала считать, чем дальше, тем медленнее. На счет девятнадцать лиса выскочила из домика.

— И ты решилась стать моей женой, — сказал он, отставляя чашку: чай оказался слишком горячим. — Ясно, яснее быть не может. Столько лет прошло, а сюрпризы не кончаются.