Динарская бабочка - [22]

Одним из таких друзей стал для меня синьор Стэппс. Послушать его, так я был единственным человеком моего круга, кого он удостаивал своим обществом, при том что он не был мизантропом и не упускал случая намекнуть на благородные знакомства, на старые связи, на близкие отношения с представителями другого мира, людьми международного масштаба, недосягаемыми, ныне находящимися в бегах либо брошенными в тюрьмы. Подозреваю, что в течение шести месяцев я вообще был единственным, с кем он встречался во Флоренции, и то же самое я могу сказать о нем, моем единственном приятеле в обстановке долгого нервного ожидания конца света, который не наступил, а если и наступил, то через шесть-семь лет. Может ли один человек, к тому же человек заурядный, заменить собой все человечество? Оказывается, может: доблестный Стэппс, единственный часовой, оставшийся на посту в городе, известном как одна из крепостей европейской цивилизации, оправдал мои надежды.

О происхождении и жизни синьора Стэппса известно было только с его слов. Он утверждал, что родился в Богемии, был трижды женат, представлял чешскую дипломатию, пока не разругался со своими друзьями Масариком и Бенешем[67]; при этом он не знал родного языка и не говорил сносно ни на одном из языков, доступных мне. В беседах со мной он пользовался смесью плохого английского и плохого французского либо наречием вроде эсперанто, только более сложным. «Я опустил сокола», — похвалился он однажды, после того как выпустил на волю купленного соколенка. В доме Янга он не имел дела с прислугой. Прекрасный повар, он готовил себе обеды сам, изобретая лакомые блюда, а по вечерам ужинал со мной в трактирчиках, опустошая большие фьяски[68] Кьянти, добавляя в сложные салаты обязательную каплю, oh rien qu’un soupçon[69], уорчестерского соуса и возмущаясь отвратительным качеством горчицы и икры. Вернувшись в поздний час домой, он слушал, как в полночь по гравиевым дорожкам парка катает тачку Привидение — тень неведомого самоубийцы, — после чего садился за работу.

За какую работу? Представить, что синьор Стэппс был писателем, мешало упомянутое мною отсутствие в его распоряжении языка, по-настоящему близкого ему. Думаю, он вынашивал мысль об антологии мировой поэзии от эпохи Тан до Рильке на якобы известных ему языках оригиналов — книги для собственного чтения: он явно чувствовал себя Робинзоном, единственным оставшимся в живых представителем гибнущей, как ему казалось, культуры. В любом случае Стэппс, авантюрист и щеголь, был убежденным жрецом этой культуры, что нас, вероятно, и сближало. На старых улицах города репродукторы радио-лжи извергали грозный поток поношений, книжные витрины заполонили свастика и немецкие книги, вокруг нас сжималось кольцо отечественного безумия, но синьор Стэппс, с золотыми зубами и фатоватой улыбкой мнимого сорокалетнего, выпускал на волю соколов, возился с шумерскими стихами, подкармливал Сноу Флейка фосфором и готовил свое знаменитое stew[70] à la динамит, неизменно невозмутимый, окруженный облаком намеков, недомолвок, светскости и плохой литературы. Он был рядом, на своем месте, синьор Стэппс, и, пока он оставался там, я чувствовал, что великая надежда может сбыться.

В один из осенних вечеров мы с Антонио Дельфини[71] поднялись на виллу, чтобы насладиться новым вариантом гуляша, которым в 19… году Стэппс потчевал в Нейи президента Стамболийского[72]. Путь среди огородов и садов был сказкой, от ужина, приготовленного им и сервированного нами, все внутри горело, крошечная порция яства, желтого от перца, перепала и полуслепому бедняге Сноу, жалобно чирикавшему в своей неизменной печке. За пикантным блюдом последовали пикантные разговоры в обычном стиле, грампластинки, ликеры на донышке рюмок и запоздалый настой ромашки. В полночь патефон был остановлен, мы замолчали, чтобы услышать тачку Привидения, и я различил, похолодев от ужаса, шуршание колес по гравию. Из гостей мы с Антонио возвращались, пошатываясь, с обожженными внутренностями, уверенные, что в мире есть хотя бы одно открытое окно и что в тот вечер на всех меридианах другие Стэппсы воздали должное культуре, которая пыталась пережить временных хозяев.

В тот вечер я видел синьора Стэппса в последний раз, но время, когда я нуждался в нем, уже близилось к закату под звуки победных гимнов. Несколько дней спустя, поднявшись вечером на вершину холма, я обнаружил комнату с круглыми окнами запертой, и сторож виллы Янгов сказал мне, что синьор Стэппс неожиданно уехал и просил передать мне привет. Остается добавить, что с тех пор я ничего о нем не слышал. О Сноу мне известно, что бедная птаха не вынесла нарушения диеты, назначенной орнитологом из Университета Джона Хопкинса, и на следующий день после нашего с Антонио визита ее нашли мертвой на жердочке в жаркой клетке. Ей было, по словам сторожа, ровно одиннадцать лет и три месяца. Перед отъездом синьор Стэппс сам похоронил ее в саду Привидения.

ДОМИНИКО

Письмо из Бразилии от Доминико стало для меня главной новостью последних дней. Оно было написано на той смеси американского английского с сицилийским диалектом, из-за которой я и раньше понимал его с трудом; а каково теперь, когда к этому языковому гибриду недавно примешался в немыслимых сочетаниях еще и новый для Доминико бразильский португальский! «