Динарская бабочка - [2]

В итальянской критике анализ «Динарской бабочки» редко обходится без двух близких по значению слов: фантазия и вымысел. И это справедливо. Справедливо потому, что фантазия поднимает до обобщения эпизод автобиографии или страницу истории («Пепел сигары», «Режиссер»), справедливо в силу того, что значительная часть реальных историй, освещенных и освященных памятью, превращается по воле повествователя в фантасмагории или — чаще — становится метафорой, тем более ощутимой там, где рассказ приближается к стихотворению в прозе, как это происходит, например, в заключительном рассказе, давшем название книге. Об автобиографической основе книги, о связи составивших ее рассказов с поэзией Монтале точнее всех, быть может, хотя и не без некоторой парадоксальности, сказал критик Чезаре Сегре в статье «Приглашение к „Динарской бабочке“»: эти рассказы «уже не автобиография и еще или не совсем еще или больше уже не поэзия» (близкое определение дал своей книге автор, поместив ее «на полпути между рассказом и „маленьким стихотворением в прозе“»).

«Уже давно художник старается быть таким, каким его хотят видеть другие, идентифицирует себя с чужим, не своим alter ego», — писал Монтале в 1963 году в статье «Интеллектуальное потребление». К автору «Динарской бабочки» такая идентификация, по счастью, неприменима: alter ego ее лирического героя, его персонажей — это второе «я» Монтале, большого поэта, не изменившего своему призванию, не уронившего человеческого достоинства при самых неблагоприятных для человека и для художника обстоятельствах.

Евгении Солонович

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

РАССКАЗ НЕЗНАКОМЦА

«Помнишь „Друга семьи“? Ты мог видеть его в нашем доме. Каждую субботу, утром, почтальон вручал мне этот безобидный журнальчик, то ли приходской, то ли миссионерский, не знаю, на который нас пожизненно подписала некая тетушка Пьетрасанта. Сгорая от нетерпения, я тут же раскрывал просунутый сквозь железные прутья калитки номер и, заглянув в раздел ребусов и шарад, торжественным голосом возглашал: „Буганца!“.

В ответ из дома доносилось довольное бормотание отца.

На многие вещи мы с ним смотрели по-разному, но что заставляло нас забыть разногласия, так это нетерпение, с каким мы оба ждали конца недели, чтобы обнаружить среди имен „разгадчиков“, из числа которых жребий определял обладателя журнального приза в виде нравоучительной книги, имя падре Буганцы — ниточку, связывавшую меня с отцом, делая нас хотя бы в этом единомышленниками. Невинной страсти старого священника, что, вне всякого сомнения, счел бы позором для себя хоть раз не откликнуться на еженедельный призыв „Друга семьи“, в чем-то было сродни это наше неизменно уверенное и столь же неизменно вознаграждаемое ожидание. В ту пору еще не существовало ни пазлов, ни кроссвордов — в буквальном переводе, „перекрещенных слов“, но это не означало, как покажут тебе описываемые мной события, невозможности существования перекрещенных судеб. Теперь слушай, что было дальше.

Не берусь сказать тебе, кто первый — я или мой отец — помешался на этой истории. Священник был не из нашего города, мы его никогда не видели, ничего о нем не знали и не пытались узнать: то, что он старик, было всего лишь нашим предположением. Важно, что уже не первый год его имя постоянно присутствовало в знаменитом списке, и он стал нам необходим, сделавшись частью нашей жизни. Что он сказал бы о нас, если бы знал, какую пропасть роет у нас под ногами? Наверно, решил бы, что тут не обошлось без нечистой силы. Однако все происходившее было по тем временам в порядке вещей. Город менял лицо — сказывалось пагубное влияние современности. На смену кафе пришли бары, где у стоек, как на насестах, сидели странные молодые люди в котелках и рединготах, день и ночь хрустя жареным картофелем и потягивая „американку“ — предшественницу крепких коктейлей. Лихорадка перемен поразила и театры: вместо „Главной улицы“[2], „Боккаччо“[3] и других любимых спектаклей наших родителей, в них шли теперь венские оперетты. Время girls[4] еще не настало, и возможность развращать молодежь широко использовали варьете с соблазнительными певичками и первые ленты синематографа. Я тоже, хотя и не посещал таких мест, прикрепил к зеркалу в своей комнате портрет восхитительной танцовщицы, из-за которой один почтенный европейский монарх был переименован в Клеопольда[5]. Когда отец обнаружил портрет, он устроил мне скандал. В ответ я пригрозил, что соберу вещи: дескать, мне давно пора обрести „независимость“. Но, во-первых, у меня не было денег, а во-вторых, разве я мог уехать в пятницу, не дождавшись появления священника? На следующее утро Буганца, выигравший „Жизнь блаженного Иосифа Лабре“, пожаловал, чтобы скрепить — in hoc signo![6] — примирение.

Так монотонно текла жизнь. Буганца, который месяцами был связующим звеном между мной и отцом, остался им на годы. Мой отец жил между домом и товарной биржей, где ему помогали мои действительно независимые братья, тогда как я — между домом и портиками новых улиц, вечный безработный. Разумеется, я искал работу, которую считал достойной себя и которая отвечала бы моим наклонностям; правда, каковы были эти наклонности, ни я, ни мой отец не имели ни малейшего представления. В старинных семьях вроде нашей не было принято, чтобы отпрыск, по крайней мере, последний, из разряда папенькиных сынков, занимался серьезным делом. Младший сын вдового отца, довольно болезненный с детства и обладающий какой угодно жилкой, за исключением коммерческой, я дожил до пятнадцати, до двадцати, а потом и двадцати пяти лет, так и не найдя себе определенного занятия. Пришла война, но и она не оторвала меня от дома. Дальше — послевоенный кризис и революция, которая должна была спасти нас от ужасов большевизма. Деловой мир пребывал в спячке, разрешение на импорт можно было получить, лишь забыв пухлый конверт в канцелярии важной шишки в Риме. При этом Буганца исправно продолжал баловать нас своими визитами, благодаря чему в нашей жизни оставалось что-то прочное, устойчивое.