Дилогия: Концерт для слова (музыкально-эротические опыты); У входа в море - [91]

— собачка!

повторила Анастасия, та не отозвалась, только подняла голову и завыла — в небо, в облака, в дождь… и этот вой окончательно закрепил в ней ощущение хаоса, превратив его в тревогу, из которой ей уже никогда не выбраться… не выбраться, ей вдруг ужасно захотелось встать, вернуться обратно, найти сестру Евдокию и сказать ей: хаос — куда более достойная причина для слез по сравнению с пережженными волосами, так почему же вы не плачете?.. но при чем здесь пережженные волосы? сестра Евдокия приняла бы ее всерьез, она ведь не понимает метафор, не разбирается в подтекстах и тут же расплачется, но ее нет, а значит, она не сможет ее понять, мне нужна помощь, сказала бы ей Анастасия, в общем-то, это правда, всё остальное — выдумки, а если метафора сомнительная, то нет сил пошевелиться… она окончательно почувствовала себя брошенной и непонятой — до слез, которые мешались с дождем…

… вполне понятно, однако, и другое, сестра Евдокия вообще не виновата в этом своем недостатке, вызвавшем слезы, которые она просто не переносит. Доктор не мог бы вернуться в здание, утонувшее в грязи, и даже если бы Анастасия преодолела свое временное оцепенение, вряд ли сестра Евдокия смогла бы уделить ей внимание в такой момент, в этом она абсолютно уверена. Пока Анастасия пребывала в собственных невозможностях и, как последняя эгоистка, пряталась в своем внутреннем мраке, сестре Евдокии предстояло выполнить ряд других, куда более важных дел, потому что хождение взад-вперед из санатория в сад и обратно не прекращалось, вопреки ее постоянным просьбам, прошу вас, возвращайтесь к себе в комнаты, доктор приедет, а вы все уже завтра разболеетесь, не подводите его, у вас же нет плащей… об испачканной одежде она даже не упоминала, это казалось ей такой мелочью, а дождя, пусть и довольно слабого в этот день, вполне хватало и на простуды, и на покрасневшие глаза, и на ломоту в костях, и на «О» Анастасии, в санатории ощущался запах влажной одежды, сохнущей по комнатам. Но никто ее не слушал, пациенты даже посмеивались над ней, потому что сама сестра Евдокия все время выходила в сад, и ее волосы тоже обвисли от влажного воздуха, ничего не осталось и от ее обычно аккуратной прически жесты становились всё тревожнее, она вмешалась даже в спор о бегоний, которую одни хотели спасти, а другие — выбросить в мусор вместе с корневищем, что было совсем непохоже на нее, ведь раньше она всегда предоставляла спорящим возможность самим разобраться в своей проблеме, видели также, как она машинально подбирает с земли мусор, мечется между двумя воротами, на восток и на запад, а под конец даже подошла к самой северной части ограды, где вообще ничего нет, ну там-то что делать? Так все пришли к выводу, что сестра Евдокия просто не в себе: проявляя заботу обо всех, совсем неправомерно навязывала им свои опасения и страхи… в конце концов, они же взрослые люди, могут и сами о себе позаботиться, и эта видимая ее слабость, граничащая с неадекватностью, вызывала скептические ухмылки в ответ на ее тревожные замечания. Ее взгляд, как и взгляды пациентов санатория, часто обращался туда, где вдоль морского берега, по скалам, куда только глаз хватало, вилась щебенчатая дорога, правда, уже без щебенки, потому что камешки давно смешались с влажной землей, за дорогой вообще никто не следил, очевидно, щебенку смыло в море во время сильного дождя, и земля, как холодная лава, сползла со скал вниз, ко всем чертям или в еще более далекую и воображаемую видимость, а значит — невидимость… дорога обрывалась здесь, ее просто не существовало, она слилась с пейзажем… человек может предположить всякое, коль скоро его предположения начинаются там, где кончается горизонт его взгляда…

… предполагать можно было что угодно, можно было и продолжать тем же путаным способом весь день до самого вечера — права была сестра Евдокия, говоря о блуждании, она ощущала его и в своей душе… только всё оказалось совсем не так.

Оказалось не так, потому что кое-что случилось, если можно назвать «случаем» то изменение, то событие, в результате которого погода снова перевернула время, и это можно было бы назвать возвращением.

В обед, еще до удара гонга, когда общее блуждание было уже неудержимым, а Анастасия проливала слезы на скале, дождь внезапно и бесповоротно прекратился, облака, как это часто бывает на море, куда-то уплыли, унесенные ветром… и на совершенно синем небосводе засияло солнце. Из своего окна Ханна увидела, как чья-то рука буквально смывает серую пелену с воздуха, как тают капли, меняются цвета, и пейзаж до самого горизонта светлеет так неожиданно, что она прикрыла глаза, а когда открыла, солнце блеснуло в отвыкшие от света зрачки, сузив их, и ресницы еще долго продолжали мигать, пока зрение не приспособилось к волнам света, отражавшегося, как сотни гейзеров, на поверхности моря.

это невозможно, вздохнула Ханна,

невозможно,

вздохнула в этот же миг и Анастасия на своем камне, удивленно поднимаясь с него, но всё было возможно в этот несвоевременный восход в середине дня, когда свет победил даже шум моря, и одновременно со вздохом, который, в сущности, отрицал невозможность, она услышала и хрустальную тишину, в которую погрузилось всё вокруг — скалы, нависшие над морем, птицы, застывшие в полете, санаторий за ее спиной, наверное, и он, вздохнув, замер в теплых лучах. В этот короткий миг, когда время застыло без движения, чтобы каждый прочувствовал до конца это неожиданное пришествие света, даже собака, оборвав свой вой, подошла к ней и в порыве доверия неподвижно застыла у ее ног,