Диктатор и гамак - [41]

[34].

Поэтому требовалось, чтобы кто-нибудь согласился стариться вместо него.

— Это и был мой жребий. Мой. Мое терпение. И когда утром в зеркале я вижу свою рожу, я говорю себе, что Руди был чертовски прав: стать в его случае было бы настоящим преступлением!

На несколько месяцев ему выпала передышка в его нескончаемом падении. Одной доброй, но строгой любовнице удалось оторвать его от стойки, она заставила его прикусить язычок и вернула к его настоящей профессии: цирюльника. «Из любви», как она говорила. Однако он заподозрил, что она любила в нем то, что осталось от Руди. Напрасно она спрашивала, кто был этот Руди (она сама совсем недавно эмигрировала из Венгрии), в ответ она всегда слышала все то же: «Ты не любишь меня ради меня самого!»

Он также ставил ей в упрек, что она не была «настоящей женщиной».

И потом, алкоголь оставляет слишком много шрамов на щеках своих клиентов; цирюльника больше не было.

Когда падаешь, ты падаешь. Он вновь пустился в свои турне холостого проповедника. «Хотите правды? Так вот, Валентино был святым!» Он каялся: «Это я его убит». Он заливался слезами над своим стаканом: «Его репутация импотента — это все моя вина».

О! Ему все же выпала небольшая радость. Однажды утром в одном из мотелей Арканзаса он нашел старую газету, где было написано короткой строкой: «некий Мануэль Перейра да Понте Мартинс — диктатор одной банановой республики — получил пулю между глаз в день национального праздника». Памс! От убийцы ничего не осталось, его растерзала толпа. Он на мгновение испугался, как бы этот убиенный президент не оказался его собственным двойником. Но нет, в газете уточнялось, что у власти встал полковник Эдуардо Рист, главнокомандующий армией. Значит, убитый был настоящим Перейрой. Кого-то, вероятно, достала bacalhau do menino. Шампанского!

Однажды он заметил, что говорил в пустоту. «Что, вы не видели „Четырех всадников Апокалипсиса“? „Алимони“ тоже? А „Шейха“? Даже „Шейха“? Название „Шейх“ вам ничего не говорит? Ну тогда „Сын шейха", тоже ничего?» Тоже ничего. Валентино растворился во времени. Его имя не отдавалось даже слабым эхом в сознании молодежи. Да и старики начали терять к нему интерес с тех пор, как кино научилось говорить. Что это за чудак, который донимает их своим немым фантомом?

Они с Руди ошиблись: на кинопленке не было вечности. Америка шла вперед, и на земле, как и на небе, оставалось одно лишь забвение.

— Аминь.

Самым оглушительным его успехом оказалось его провальное падение. Но как этот парень закладывал, просто диву даешься! Нужно было его видеть, чтобы поверить. И при этом он даже не ирландец! Ему наполняли стакан, делая ставки. Он никогда не свалится. Когда его спрашивали, почему он столько пьет, он отвечал, что солнце когда-то превратило его в кость сепии:

— Нечто вроде белой соломы, которую дают попугаям, чтобы они заткнулись, понимаешь?

34.

Он умер одним зимним вечером 1940 года, в Чикаго, в кинозале. Там крутили «Диктатора» Чарли Чаплина. Фильм рассказывал историю одного цирюльника, который стал двойником одного диктатора. Диктатор кружил по всему свету, а у двойника даже не было имени.

Когда билетерша стала трясти за плечо этого припозднившегося зрителя, думая, что он уснул, тело замертво рухнуло к ее ногам. Полицейским, которые спросили у нее, не заметила ли она чего-либо странного, девушка сказала, согласившись: да, у скончавшегося все лицо было «залито слезами». (Это ее слова.)

— Умер от смеха, — предположил первый, тот, что был помоложе.

— Нет, это одно преступление и два преступника, — ответил второй.

Носком ботинка он пнул бутылку «J&B» под сиденьем жертвы. Бутылка была пуста.

«Dirty cops»[35], — все шептала билетерша этой ночью. Ей никак не удавалось заснуть. Она все вспоминала лицо умершего, омытое слезами.

IV. Влечение вглубь

Посвящается Фаншон

1.

— Dirty cops…

Ох, как этой книге не достает женщин и как я желал бы воспользоваться этой паузой, лежа в своем гамаке, чтобы впустить женщину на эти страницы, рассказать, например, твою историю, маленькая билетерша, историю, которая, может быть, длится и по сию пору, потому что весьма вероятно, время продлило твою жизнь до наших дней…

Скажи мне, что ты такое, что ты собой представляешь в этот день, первого декабря 1940 года? (Я, к слову, буду выжидать еще четыре года, чтобы появиться на свет в этот же день.) Что ты делаешь, когда тебе не надо рассаживать по местам этих пожирателей попкорна? Ты в самом деле билетерша или просто студентка? Ученица на актерских курсах? Ты ведь обожаешь кино, так? Для тебя оно будто всегда существовало, не правда ли? Оно — «вся твоя жизнь». Сколько тебе, шестнадцать лет, семнадцать? И твой любимчик — Богарт, Хэмфри Богарт. Ну же, не отпирайся, я это понял, когда ты прошептала «Dirty cops» (выражение Богарта, его самые слова), и, Боже мой, как ты мила в этом плащике а ля Богарт, который родители запрещают тебе носить, а этот пояс, завязанный узлом, придает тебе вид шпионки… Где ты прячешь свой габардин, ведь они не желают видеть эту гадость в доме? Здесь, в кинотеатре? У тебя есть здесь свой шкафчик? Такой металлический? С фото Боджи на оборотной стороне дверцы? А может, это идея директора: одевать своих билетерш под Богарта?