Диктатор и гамак - [19]

— Если он нас все-таки посадит, то по-бразильски, — заметил мой бесстрастный сосед.

Так и вышло, он посадил нас по-бразильски.

То есть он вырубил газ в двух-трех метрах от посадочной полосы, и самолет рухнул на землю вертикально, всем своим весом многоэтажного здания. Я даже подумал, что шасси пробьет кабину пилота. В ту же секунду он включил реверсор тяги, и реакторы взвыли так, что чуть не прорвали барабанные перепонки. Пояс безопасности впился мне в живот, разрубив меня напополам, мой нос вонзился в поднятый откидной столик, дальше — распахнутые дверцы багажных полок, дождь сумок и чемоданов, бесконечное ощущение торможения, как если бы самолет заглатывал нас, ряд за рядом…

И наконец остановка на самом краю полосы.

Несколько мгновений полной неподвижности.

Затем тело постепенно возвращается в исходное положение.

Аплодисменты.

Добро пожаловать в Терезину, столицу Пиауи.

— Впечатляет, — признал мой сосед-химик, складывая тетрадочки в свой школьный ранец, — но когда посадочные полосы короткие, это более безопасно, чем наши приземления по касательной.

24.

Нас продержали в аэропорту добрых два часа.

Искали дюритовый шланг.

Это как раз и явилось причиной поломки: обуглившийся дюритовый шланг. Надо было лишь заменить его.

Я сконцентрировал всю свою энергию на том, чтобы они не нашли этот чертов шланг на своих складах. Мне совсем не улыбалось посреди ночи опять лезть в тот же самый самолет с наспех прилаженной цинковой трубкой. Напрасно я уговаривал себя, что наверняка все самолеты в мире так и летают, наспех починенные и кое-как налаженные, что все человечество и днем, и ночью летает на таких залатанных аэропланах, — ничего не помогало: я не желал, чтобы они нашли этот дюритовый шланг, и все.

Мои мольбы были услышаны. Вместо дюритового шланга они нашли нам гостиницу, чтобы переночевать в Терезине.

В своих кошмарах Перейра видит этот отель посреди круглой площади. (В снах все сосредоточивается в центре.) Перейра выходит — площадь пуста; он слышит, как его зовут по имени, и площадь в один миг заполняется народом; отель исчезает, и он сам, Перейра, оказывается в центре, к нему бросаются толпы крестьян. У него никогда больше не будет доверия к свободным пространствам: он стал агорафобом.

На самом деле отель представлял собой здание в виде куба, расположенное на краю площади, посреди жгучей ночи Терезины. Огромные тараканы ожидали нас на обшарпанных стенах номеров, а краны плевались ржавой водой, судорожно исторгаемой водопроводом.

Поскольку кухня уже не работала, нам подогрели какую-то смесь белого риса и черной фасоли, посыпанную фарофой[17]. Мне было знакомо это блюдо, мы пробовали его у Маэ Мартинс, матери Соледад, когда приезжали навестить ее в глубинке. Рис и фейжау[18] составляли основу латиноамериканской кухни, когда и риса, и бобов было вдоволь; смесь для набивания желудков этих бедных крестьян каатинги, столь легковесных, что того и гляди унесет первым порывом ветра. В праздничные дни Маэ Мартинс добавляла туда кровь курицы.

Я вполне понимаю, насколько сын фазендейро, выросший в тишине отчего дома и мечтающий о путешествиях, мог ненавидеть эту местную похлебку. Допускаю, что он мог ассоциировать фарофу с ничтожеством, но в данном случае была права именно Кэтлин Локридж, шотландская танцовщица: фасоль и рис прекрасно сочетаются друг с другом, весь южноамериканский континент вам это подтвердит. Что до фарофы, то с этим послевкусием жженого боба одно воспоминание о ней может возбудить мою саудаде.

…

Здесь мы перенесемся на несколько месяцев вперед: мы с Ирен как-то оказались в шикарном салоне в Рио. Я стою, пытаясь сохранить шаткое равновесие между коктейлем, не знаю из чего, и изысканным пирожным (что мы вообще здесь забыли?). Я слышу, как мой голос на заданный мне вопрос произносит имя Пиауи.

— Пиауи? А где это? — спрашивает кто-то.

— Где-то в нашем доисторическом периоде, — отвечает наш хозяин, хитрец с Юга, кариока[19], выросший на зерне.

Этому цивилизованному ответу я предпочитаю другой, данный Ирен:

— Пиауи — это глубинка глубинки.

…

Да, а Терезина была ее центром, а наш отель — в самом сердце этого центра, а наш столик — в центре этого сердца, и каждый из нас навис над своей тарелкой… (Мы так никогда и не исчерпали эту тему глубинки.)

В общем, эта механическая неполадка заставила каждого из нас заглянуть в глубину самого себя. Ирен, старого химика, Гувана и меня.

Кто-то предложил выйти пройтись.

Посмотреть Терезину.

Однако в Терезине не «выходят». И снаружи ты все еще внутри. Площадь была окружена низенькими домишками с железными крышами. В отсветах огней отеля можно было заметить, что они окрашены в эти зеленоватые и охристые тона, которые придают каждому внутреннему городку нечто такое, что не может не прельстить акварелиста. Еще несколько шагов — и цвета поглотил мрак ночи. На горизонте ни единого проблеска. Вокруг ни единого звука. «Как на дне мешка, — прошептала Ирен. — Останься я здесь еще хоть на сутки, я забуду, как меня зовут». Терезина спала. Сколько желудков сейчас переваривали свою порцию риса с фейжау, за этими глинобитными стенами? А небесная влага — когда, интересно, в последний раз она орошала эту ссохшуюся землю, скрипевшую у нас под ногами? Терезина спала, убаюкивая свой голод, забыв про сушь в горле. Я подумал вдруг, что фантастическая архитектура Бразилиа, с его высоченными зданиями из стекла, его искусственным озером, его распростертыми крыльями птицы, была выдумана с единственной целью — забыть реальность Терезины. И этой ночью, сам еще не зная об этом, я сделал Терезину — о которой я ничего не знал и вряд ли когда-нибудь что-либо узнаю — столицей этой истории.