Диковинные истории - [54]

Сначала они спросили про пол.

Илон принадлежал к числу тех посвященных, которые хорошо знали, что некорректно – во всех отношениях – говорить о Монодикосе «он». Он нуждался в каком-то специальном слове, специальном местоимении, и непонятно, почему такового до сих пор не изобрели. Вероятно, потому, что в языке вообще не хватало слов для именования его, Монодикоса: можно было разве что воспользоваться большой буквой в местоимении или определением вроде «Несущий в Будущее», столь метафоричным и абстрагированным, что, по сути, лишенным всякого смысла. Никакие слова не способны выразить чудо его существования.

Ходило поверье, хотя об этом все же не говорили вслух, что каждые восемьдесят-девяносто лет Монодикос меняет пол – не полностью, но этот параметр варьируется во времени. Илон слышал об этом от отца, который, однако, не видел этого собственными глазами, а тоже слышал – пятьдесят лет назад – от своего отца, точнее, отчима, главного рекона. Отчиму же рассказывал об этом его предшественник, ставший свидетелем процесса волнообразной смены пола. Тогда Монодикос был чем-то вроде женщины, «чем-то вроде», поскольку о нем все равно говорили «он», точно человеческий разум отказывался принять идею Нашей Сестры вместо Нашего Брата. Илон когда-то видел старые рисунки – когда еще разрешалось рисовать тело Монодикоса и когда над ним велись исследования. Вопрос пола неизменно опускался. Оставались слухи. Теперь, когда Илон ежедневно, порой по много часов подряд, рассматривал тело Монодикоса – худое, измученное, больное тело, которому следовало как можно быстрее вернуть хорошую форму, – он вообще не думал о поле. Отличие Монодикоса от людей очевидно, но трудно сравнивать его с кем бы то ни было. Илон не любил эту тему. Он всегда воспринимал пол как абстрактное дополнение, категорию поверхностную и, в сущности, малозначимую. Тем более что у него была дочь. Возможно, будь у него сын, он мыслил бы иначе. Илон уклонился от ответа, но заметил в глазах девушек разочарование.

– Правда ли, что помимо того, что существует специальная комиссия, констатирующая его смерть, в ведущие клиники мира также посылают сканы его мозга? – спросила Филиппа.

– Как выглядит его смерть? Откуда вы знаете, что он умер? – добавила Ореста.

Илон подробно объяснял им всю сложную процедуру, желая сгладить впечатление, испорченное отсутствием ответа на предыдущий вопрос. Смерть констатируют главный рекон и международная экспертная комиссия. Они объявляют это городу и небу, и тогда отключаются все СМИ. Сорок часов Монодикос не живет. Прекращаются все функции, в том числе мозга, появляются даже трупные пятна, после которых надолго остаются синяки, требующие потом специальных усилий – его, Массажиста Илона. Потом – это всем известно – между сороковым и сорок четвертым часом Монодикос возвращается к жизни.

Во время его монолога Филиппа беспокойно пошевелилась.

– В детстве я думала, что это просто такая метафора. Что на самом деле этого не происходит.

Илон улыбнулся и сделал глоток пива. Как и все прочее, оно отдавало металлом.

– Ты когда-нибудь видел это возвращение? Как это выглядит?

– Ты же видела по телевизору, – ответил он.

Все видели это по телевизору. Констатировав смерть и объявив о ней, СМИ отключают на тридцать шесть часов. Никаких передач. Это Галене – Затишье. Люди сидят по домам, в полутьме, при свечах. Ничего не работает, весь транспорт стоит. Все закрыто. Кто-то говорил ему, что множество людей сходят в эти часы с ума, психиатрические лечебницы переполнены. Приостанавливается действие законов, чем многие пользуются, словно забывая, что по прошествии Галене каждое преступление, совершенное в это время, будет наказано вдвое более сурово. Люди делают странные вещи. Пьют. Изменяют. Принимают решения, о которых потом сожалеют. Кончают с собой – чудовищно возрастает число самоубийств. Это ежегодная попытка несуществования, мир утрачивает свои свойства, и жизнь зависает – все должно полностью обновиться, чтобы она двинулась дальше. Если бы не Монодикос, Наш Брат, Обновляющий Мир, образовалась бы пустота. На тридцать шестом часу включаются телеэкраны, и камеры показывают только одну картинку – ладони Монодикоса. Все напряженно ждут, когда наконец шевельнется палец, когда он дрогнет, ждут малейшего движения Монодикоса. Мир замирает, хотя все знают, что́ произойдет. Каждый с детства помнит эти несколько часов, когда включенные в каждой квартире экраны показывают один-единственный кадр: ладони, покоящиеся на черном крепе, бледные, с длинными пальцами. Время ожидания. Дети скучают, не понимая, почему нельзя баловаться, почему нельзя повисеть на турнике вниз головой или поиграть в настольную игру, хотя бы такую невинную и простую, как крестики-нолики. Родители проверяют, хорошо ли застывает в холодильнике заливное из свиных ножек, замариновались ли огурцы – скоро их разложат по тарелкам в качестве закуски перед главным праздничным блюдом. Глядят в свежевымытые окна на короткие зимние сумерки, зажигающие оранжевым светом грязное зарево городов. Возвращаются из кухни в комнату и расставляют на столе тарелки. Смотрят на часы, прихорашиваются. Лампы не горят, единственный источник света – желто-голубое мерцание экранов, так что человеческие квартиры выглядят так, словно погрузились на дно флуоресцирующего моря. Кто первым в семье заметит на экране телевизора движение пальцев, едва заметную дрожь, тот – таково поверье – будет удачлив весь следующий год.