Диковинные истории - [35]

К моему удивлению, «пансионат» оказался гостевыми комнатами в старом темном монастыре у подножья гор. Натриевые лампы проливали густой свет на страдавшие от снега каштаны, которые уже расцвели и теперь, придавленные белыми подушками, выглядели так, будто подверглись непонятному, абсурдному насилию. Водитель провел меня к боковому входу, внес по лестнице чемодан. В дверях комнаты торчал ключ.

– Все уже оформлено. Постарайтесь выспаться. Завтра я за вами приеду, – сказал носатый шофер. – Завтрак – у вас в холодильнике, а в десять часов сестры пьют кофе.

Я смогла заснуть только приняв таблетку – и снова оказалась в своей любимой временно́й дыре, куда, словно в вымощенное птичьим пухом гнездо, проваливалась в полной гармонии со своим телом. Так я тренировалась в несуществовании с тех пор, как заболела.

Назавтра в десять утра я стала свидетельницей самого странного кофейного ритуала из всех, какие наблюдала за свою жизнь. Итак, я оказалась в огромном помещении, посреди которого стоял большой, массивный деревянный стол, хранивший следы многовекового использования, а вокруг него сидели шесть старых женщин в монашеском облачении. Когда я вошла, они приподняли головы. Они сидели по три с каждой стороны, из-за одинаковой одежды казалось, что и черты их лиц также схожи. Седьмая сестра, подвижная и энергичная, в надетом на рясу полосатом фартуке, поставила на стол большой кофейник, вытерла ладони о фартук и, протягивая навстречу костлявые руки, пошла ко мне.

Она приветствовала меня немного слишком громко, что – как я позже поняла – не было случайностью: большинство из этих пожилых женщин плохо слышали. Она представила меня и быстро перечислила имена монашек – необычные. Самая старшая звалась Беатрикс. Были еще Ингеборг, Тамар и Шарлотта, а также Изидора и Цезарина. Тамар приковывала взгляд своей неподвижностью. Она была подобна статуэтке древней богини. Сидела в инвалидной коляске, большая, полная, с красивым бледным лицом, выраставшим из облаченного в рясу тела. Мне казалось, что она смотрит сквозь меня, словно видит за моей спиной некое обширное пространство. Она уже, должно быть, принадлежала к тому стойкому племени, которое совершает внутренние прогулки во времени по долинам памяти, воспринимая окружающих как попавшую в глаз назойливую соринку.

Удивленная, я разглядывала большой светлый зал, разделенный на столовую и кухню: там стояли мощные многоконфорочные газовые плиты с духовками и хлебопечь, а на стенах висели огромные сковородки и полки с кастрюлями. Под окном царили раковины для мытья посуды, несколько штук в ряд, как на задах фабричной столовой. Столешницы обиты жестью, многое сделано не из пластика, а из металла, причем части скреплены выпуклыми винтами, совсем как на судне капитана Немо. Царившая здесь стерильная чистота сразу наводила на мысли о старинной лаборатории и докторе Франкенштейне с его рискованными экспериментами. Современными в этом помещении были лишь разноцветные контейнеры для сортировки мусора.

Сестра Шарлотта объяснила мне, что этой большой кухней, в сущности, уже давно никто не пользуется, сестры готовят себе на маленькой газовой плите или заказывают еду в одном из городских ресторанов. Сестра Анна, женщина в фартуке, оказавшаяся настоятельницей, добавила, что в шестидесятые годы, когда она здесь появилась, в монастыре было шестьдесят сестер с разных концов Европы.

– Когда-то здесь пекли хлеб. Еще мы делали сыр, пятнадцатикилограммовые головы. А теперь – для семерых – делать сыр и печь хлеб невыгодно… – начала сестра Шарлотта, словно собираясь поведать мне длинную историю.

– Для восьмерых! Нас восемь, – с оптимизмом продолжила сестра Анна. – Навещайте нас, пока будете там, – она указала подбородком в непонятном направлении, – на горе. Они тоже наши. Есть короткая дорога через пастбища, полчаса ходу.

Теперь кофейник переходил из рук в руки, и в чашки темным ручейком, от которого исходил пар, лился кофе. Потом ладони монашек энергично потянулись за порционными сливками. Старческие пальцы осторожно отгибали фольгу и вливали сливки в кофе. Затем отрывали фольгу и клали ее на язык, словно алюминиевую облатку. Язык ловко, одним движением возвращал фольге чистоту и безупречный блеск. Затем этот старательный язык обращался к пластиковой чашечке, чтобы извлечь из нее оставшиеся капельки жидкости. Сестры вылизывали сливки с удовольствием, ловкими, привычными и сотни раз повторенными движениями. Теперь следовало отделить от пластикового стаканчика бумажную полоску с названием. Ногти сестер безошибочно находили то место, где она была приклеена, и торжествующе срывали. В результате всех этих процедур перед каждой сестрой оказывалось три вида вторичного сырья: пластик, бумага и алюминий.

– Мы заботимся об окружающей среде. Мы, люди, – исключительный вид, и нам, если так пойдет и дальше, грозит вымирание, – сказала сестра Анна и заговорщицки подмигнула мне.

Одна из сестер захихикала:

– Вы правы, сестра, каждый год по одной, все четко, как в аптеке.

Старательно копируя их действия, я не заметила, как в кухню почти беззвучно вошла восьмая женщина и уселась рядом со мной. Лишь когда она пошевелилась, я повернулась и увидела молоденькую девушку в такой же рясе, как у пожилых монахинь. У нее была смуглая кожа, молодость которой оттеняли бледные старческие лица – словно на этой картинке ее рисовали последней, открыв новую коробку с красками.