Диккенс - [6]

«Мои отец и мать охотно приняли это предложение», — сухо замечает Диккенс. И горько прибавляет: «Мне кажется невероятным, что меня с такой легкостью изгнали прочь в столь нежном возрасте… мои отец и мать были очень довольны. Даже если бы мне было двадцать лет, я окончил бы школу первым учеником и уехал в Кембридж, они не радовались бы сильнее».

Строго говоря, в этом предложении не было ничего возмутительного, тем более что Ламерт присовокупил к нему разные уверения: он сделает всё возможное, чтобы Чарлз не якшался с другими детьми и мог читать и учиться в обеденный перерыв. В то время детский труд был весьма распространен, да и жалованье казалось разумным. Но отчаяние Чарлза не поддавалось доводам разума: оно было неистовым, немым, неудержимым, невыразимым. Его последним иллюзиям, неловко поддерживаемым мечтами о величии четы Диккенс, пришел конец: падение было головокружительным, чувство покинутости — беспредельным.

Два дня спустя Чарлз пешком отправился на фабрику. Ему пришлось пересечь не один мрачный квартал, прежде чем он очутился на Хангерфорд-Стэрс — мрачном переулке, переходящем в настил на сваях над Темзой, и не увидел «ветхое шаткое строение, полуразрушенное, выходящее на реку и в буквальном смысле кишащее крысами. Комнаты со стенами, обшитыми деревом, прогнившими половицами и лестницами, и старые серые крысы, бегавшие в подвалах, их пронзительный писк и топот, когда они поднимались по лестнице в любое время дня, грязь и разложение, царившие повсюду, — всё это предстало передо мной. <…> Крысы, черви и действие влажности подточили сваи, на которых стоял дом; значительная его часть уже рухнула в воду».

Он проводил там по десять часов в день, прикрепляя бечевкой этикетки на крышку коробочек с ваксой, а затем срезая бумагу по краю бечевки. Поначалу Ламерт держал слово: Чарлз получал ежедневный урок и работал один, в уголке конторы. Но очень скоро молодой управляющий оказался перегружен делами. Уроки стали редки, и Чарлза перевели на первый этаж, к прочим работникам его возраста. «Нет слов, чтобы выразить невысказанную тоску моей души, когда я оказался в их тесном соседстве, сравнил этих повседневных товарищей со спутниками моего более счастливого детства и почувствовал, как рухнули в моем сердце надежды стать ученым и благовоспитанным человеком». Мальчик цеплялся за последнюю оставшуюся у него привилегию: его всё еще величали «сударь». Мальчик по имени Боб Феджин взял его под свое крыло и следил за соблюдением этого правила, установленного Ламертом.

По крайней мере Чарлз хотя бы каждый вечер возвращался домой. Но это долго не продлилось. Джеймс Карр, булочник из Кемдена, которому Джон Диккенс задолжал 40 фунтов, подал в суд, и того арестовали через десять дней после начала трудовой деятельности его сына у Уоррена. Сначала он провел несколько часов в доме предварительного заключения, прозванного «выжималкой», — последний срок, предоставленный должнику, чтобы найти нужные деньги. Чарлз, на которого возлагали последние надежды, носился по всему Лондону, обивая пороги родственников и друзей. Но безденежный чиновник слишком злоупотреблял их доверием, и на сей раз никто не пришел ему на помощь. 20 февраля всё было кончено: двери тюрьмы Маршалси закрылись за ним. Диккенс опишет эту тюрьму в «Крошке Доррит»: «Это была вытянутая в длину группа зданий казарменного типа; ветхие дома, ее составлявшие, вплотную прислонялись друг к другу, так что с одной стороны в них не было комнат. Ее окружал узкий мощеный двор, обнесенный высокой стеной, усаженной гвоздями.

Тесная, душная тюрьма для неоплатных должников, она заключала в себе еще более тесную и еще более душную темницу для контрабандистов»[7].

Наверное, Джону Диккенсу пришлось пройти через неприятное испытание «снятия портрета». В Маршалси допускали посетителей; родственники заключенных часто проходили внутрь и выходили наружу, порой даже поселялись в тюрьме, сохраняя при этом свободу передвижений. Тюремщики должны были обладать хорошей зрительной памятью, чтобы вычленять в толпе «настоящих» арестантов во избежание побега. Отсюда унизительный «сеанс позирования»: заключенный сидел на стуле у всех на виду, а перед ним по очереди проходил весь тюремный персонал.

Сегодня трудно себе представить непоследовательность и нелепость этих долговых тюрем, которые были закрыты несколько десятилетий спустя. Заключенные должны были там находиться, пока не выплатят все свои долги, и к тому же содержать себя за свой счет, тогда как нахождение в тюрьме обычно лишало их всяких источников дохода. Чарлз долго еще оставался под впечатлением от посещения этого сомнительного места. Постояльцы Маршалси не были настоящими бедняками, поскольку в тот или иной момент пользовались определенным кредитом у своих поставщиков; скорее это были темные личности, порвавшие со своей социальной средой, служащие, от которых избавилась администрация, военные на половинном жалованье, мелкие рантье, у которых пересох источник денежных поступлений, актеры-неудачники, спившиеся инженеры, проигравшиеся лавочники. «Стрекозы», как изящно называет их Энгус Уилсон: отвергнутые предприимчивыми «муравьями», они пытались выжить в Маршал си, следуя в гротесковой манере кодексу поведения в приличном обществе (как сапожник из «Посмертных записок Пиквикского клуба», который спал под столом, «потому что привык к кровати с четырьмя столбиками для балдахина»), разговаривая во весь голос, накачиваясь пивом и напуская на себя вид королей в изгнании.