Диккенс - [26]

Большая часть «Лавки древностей» определяется еще одним автобиографическим моментом — параллелью между Нелл и Мэри Хогарт. Кажется, Диккенс долго колебался, прежде чем умертвить свою героиню: читатели в многочисленных письмах пытались отговорить его от этого. Только после долгого обсуждения с Форстером, посоветовавшись с собственной совестью, он признал очевидное: сама концепция романа ведет к трагическому концу. «Сейчас я почти мертв от работы и огорчения, которое мне доставила утрата моего дитя», — писал он. И еще: «Как подумаю об этой грустной истории… Мэри скончалась словно вчера». «Никто не будет тосковать о крошке Нелл больше, чем я сам. Старые раны вновь начинают кровоточить».

Однако смерть Нелл породила некую надежду: «Когда смерть поражает юные, невинные существа и освобожденные души покидают земную оболочку, множество подвигов любви и милосердия возникает из мертвого праха. Слезы, пролитые на безвременных могилах, рождают добро, рождают светлые чувства. По стопам губительницы жизни идут чистые создания человеческого духа — им нестрашна ее власть, и угрюмый путь смерти сияющей тропой восходит в небеса»[19].

«Лавка древностей» заканчивается смертью тела и пришествием ангела; из-под этой христианской риторики проступает особенное отношение Диккенса к смерти, обладающей для него почти нездоровой привлекательностью и от которой он словно ждет некоего очищения.

В отличие от дедушки Нелл Диккенс не познает радости покоиться подле своего ангела. Когда в 1841 году младший брат Кэтрин и Мэри Хогарт тоже умер, Чарлзу пришлось отказаться от того, чтобы лежать в одной могиле с Мэри. «Это для меня большое испытание, — признался он Форстеру. — Мне нестерпима мысль, что я не смогу смешаться с ее прахом… <…> у меня такое чувство, будто я потерял ее дважды». «Лавка древностей», конечно, спасла «Часы мистера Хамфри», последние выпуски которого расходились более чем в сотне тысяч экземпляров, но и вновь погрузила автора в скрытую депрессию, от которой его не излечили долгие каникулы в Бродстерсе в обществе семьи и друзей. «Я целый день только и делал, что плакал», — записал он, хотя точно неизвестно, намекал ли он на неизбывный насморк или на настоящие слезы. Он впервые серьезно поругался с Форстером. Ссора была краткой и без последствий, однако знаменательной, если знать об огромной важности их отношений для душевного равновесия Диккенса. В то время нескольким свидетелям, в том числе брату Фредерику, его поведение казалось странным.

Диккенс с недавних пор сильно привязался к ворону по кличке Грип[20], и один из знакомых, бывавших на Девоншир-Террас, назвал его «raven mad», то есть «без ума от ворона». Однако некто другой понял это как «raving mad» — «буйно помешанный». Слух о его безумии распространился мгновенно, так что Диккенс даже счел нужным опровергнуть его в предисловии к «Лавке древностей». Это дурацкое происшествие тем не менее показывает, что многим людям, знавшим о его причудах и перепадах настроения, новость о его сумасшествии показалась достоверной…

Но Диккенс поступил в своей обычной манере: засучив рукава взялся за работу — за тот самый роман «Барнеби Радж», который он постоянно откладывал вот уже четыре года. В конце января 1841 года, когда не прошло и недели с того дня, как он поставил точку в «Лавке древностей», он принялся за «Раджа» и добавил новую главу к первым двум, которые написал в 1839 году. «Среди трудов и огорчений, — писал он, — я принимаюсь за свою книгу. Некая благотворная сила открыла мне сразу всю историю и пробудила к ней интерес, я не выдумываю ее, о нет, но вижу ее и переношу на бумагу».

Исторический сюжет, столь сильно отличающийся от семейной драмы, показанной в «Лавке древностей», несомненно, стал для него спасительным отвлекающим средством. Находясь под явным влиянием Вальтера Скотта, Диккенс избрал своей темой любопытный эпизод — мятеж лорда Гордона 1780 года, который начался с антипапистских беспорядков, своей неистовостью отражавших более широкое недовольство обездоленных классов и в каком-то смысле ставших предвестником французской революции. Хотя он оставляет в стороне болезненные вопросы личных отношений, он не сильно отдаляется от своих повседневных забот и в очередной раз сталкивается с беспокоящими его политическими вопросами. Местами кажется, что он сочувствует мятежникам — не в плане религии (Диккенс хотя и был далек от католицизма, проповедовал в его отношении полнейшую терпимость), а когда он описывает, например, пожар в Нью-гейтской тюрьме, символе государственного насилия, которая напоминала ему Маршалси его детства. С другой стороны, на тех же страницах проступает его отвращение к движениям толпы, ее слепой и безликой силе. За несколько месяцев до возобновления работы над «Барнеби Раджем» Диккенс настоял на том, чтобы присутствовать (как раз в Нью-гейте) при казни одного преступника, и вышел оттуда, возмущенный видом черни. Он увидел там лишь: «…распутство, разврат, зубоскальство, пьянство и порок, выставленный напоказ в полусотне других обличий. Никогда я не считал возможным получить столь отвратительное впечатление от собрания себе подобных». Похожее чувство омерзения порой ощущается в «Барнеби Радже», даже если Диккенс признаёт обоснованность народной мести.