Дикий хмель - [26]

— Однако все это... Так вот я спрашиваю: вкусно?

Люська промолчала. Платон Пантелеевич оперся на метлу и посмотрел в мою сторону. Я призналась:

— Нет, не очень. Раньше вкуснее были.

Платон Пантелеевич вздохнул:

— Изобрел же кто-то. Придумал. И точно же, премию получил. А ведь, если по-мудрому, с заботой о детях и внуках наших, судить этого изобретателя надо по статье. Угу!..

Часов в одиннадцать мы все-таки ушли на море без надежды искупаться. Хотелось посидеть на берегу, подышать солеными брызгами. Сразу за висячим мостом — легким, скрипучим — через спокойную, словно залитую маслом речку мы увидели большие волны, с тяжелым шумом накатывающиеся на берег. Шум был страшный. Я впервые слышала, чтобы так грозно охало и гудело море.

Потом шли сквером. Он редел с каждым днем: красиво, благородно. Выгоревшая трава пахла сеном. И море тоже пахло. И река справа дремала тихая, спокойная...

Совершенно пустынный пляж лег перед нами.

Сырые выгоревшие ставни с черными отвислыми замками прикрывали широкие окна буфета, где обычно красовались пестрыми этикетками плитки шоколада, серебристыми головками шампанское, скромно потупившись, стояли невзрачные бутылки с минеральной водой, лимонадом. Огороженный редким штакетником пункт проката пляжного инвентаря походил на свалку. Лежаки и шезлонги громоздились один на другом. Скоро их увезут на какой-нибудь склад, где они пролежат всю дождливую южную зиму.

На будке фотографии, маленькой, как скворечник, было написано мелом: «Закрыто до 1 июня следующего года».

Даже осводовская вышка, где обычно дремал дежурный, была сегодня пуста. Дверка над лестницей колыхалась, словно флюгер. С огромного плаката, закрепленного внизу на большом и прочном листе фанеры, как и вчера и позавчера, улыбался усатый боцман, предупреждая:

Наш совет не забывай:

Далеко не заплывай,

Где не знаешь — не ныряй,

В море ты не охлаждайся,

В пьяном виде не купайся!

Я взбежала по лесенке. И оказалась на вышке. Села на перила. Свесила ноги. И, сложив ладошки рупором, закричала:

— Ау!

Снизу Люська смотрела на меня. Махала рукой:

— Слезай! Упадешь и сломаешь свои красивые ноги.

Но я не слезала:

— Ау!

Я была упрямая... Помню, однажды весной, было мне лет десять, вышла я из дому. Солнце! Обнять его хочется. Талый снег. И лужа — перед нашим порогом. Первая весенняя лужа. Вода в ней чистая, голубое небо над собой держит. А понизу кромка льда. На мне сапожки новые: черненькие, с белыми ободочками. Зачем же обходить лужу? Можно и прямиком. Решено — сделано. Шаг, второй... И не пойму, отчего, но я сижу в луже по пояс мокрая. Плакать хочется, но терплю. Смотрю по сторонам. Никто не видит. И на том спасибо... Вернулась домой. Переоделась вплоть до белья... Опять пошла на улицу. Вышла за порог. Стою перед лужей. «Нет, думаю, на этот раз твоя не возьмет. И не рассчитывай, что я обходить стану». Ступаю осторожно, смотрю под ноги. Метр уже прошла, два, три. И опять шлепнулась. Во всю спину. Даже платок намочила... Вернулась домой, нашла старенькое, куцее пальтишко, чулочки рваненькие. Словом, оделась кое-как — и вновь на улицу. И смотрю на эту лужу, как на врага лютого. «Не сдамся тебе, не стану дрожать перед тобой, осторожничать». Бегом по воде. Шлеп! Шлеп! Упала лицом вперед... Уж такой лед под водой был подлый...

Сижу дома, реву. Больше переодеться не во что. Мама приходит с работы, видит одежду мокрую. Спрашивает, в чем дело? Я не отвечаю. Только слезы о стол стучат, точно из горсти горошины. Соседка Сания все маме рассказала. Говорит:

«Упрямая девчонка растет. Упрямая... Отшлепать ее надо».

Мама возразила:

«Человек — не грибок, в день не вырастет».

— Ау!!!

Море с вышки кажется еще просторнее, еще грознее. О нем хочется думать как-то очень осторожно и с уважением.

Люська кричит:

— Смотри на берег! Может, хоть завалящий парень окажется.

Я посмеиваюсь. Я тогда была очень глупая. И, несмотря на печальную историю с белобородым Витей, Люськины разглагольствования о мужчинах воспринимала с каким-то дурацким интересом.

А Люська, которая считала себя красавицей опытной, учила:

— Их надо — раз-два... И обманывать, обманывать. И не признаваться. Не признаваться ни за какие клятвы на свете.

В чем не признаваться, я не поняла, но кивала ей.

Глаза у Люськи тогда горели, как у волчицы. И я смотрела на нее с восхищением. Потому что целовалась всего один раз в жизни. С мальчишкой из десятого класса. Да какой это был поцелуй — ткнулись носом в нос за дверью пустого коридора и разбежались...

Самое интересное, что Вика Белых обо всем сразу догадалась. Посмотрела на меня хитровато. Спросила шепотом:

— Целовались?

Я кивнула. Покраснела. И Вика покраснела тоже...

— Ау!

Я спрыгнула на песок.

— Мать, ты ненормальная, — сказала Люська. — Сломаешь ноги.

Но песок принял меня хорошо, спружинив. Ноги не разъехались. Я лишь немного взмахнула руками.

Мы пошли по стенке, которая тянулась вдоль берега, широкая, зацементированная, с железными, полинявшими от солнца раздевалками. Скамейки стояли здесь тоже часто, но сидеть на них не хотелось: уж такими обшарпанными оказались они за лето. Мы решили пройти до конца стенки, потом повернуть назад в город и в ближайшем кафе выпить по чашечке кофе.