Дикий горный тимьян - [22]

Виктория смотрела на него и не верила своим ушам. Она была возмущена, оскорблена, потрясена до глубины души. Он что, воображает — в самом деле воображает, — что у нее нет ни капли гордости? Ему даже в голову не приходит, какую страшную боль он причинил ей! Три года назад Оливер Доббс исчез из ее жизни, одним махом разбив все, оставив ее в полном одиночестве собирать в меру своих сил разлетевшиеся осколки. А теперь она снова ему понадобилась — для того, чтобы заботиться о его ребенке. И вот он уже сидит и строит планы, стараясь соблазнить ее, уверенный в том, что рано или поздно ему удастся сломить ее сопротивление.

— Никаких туристов, свободные дороги. Нам даже не придется регистрироваться в гостиницах, которые сейчас нуждаются в постояльцах, и поэтому будут принимать нас с распростертыми объятиями…

Он продолжал строить планы, рисуя картины синих морских просторов и полей, поросших желтыми нарциссами, извилистых проселочных дорог — такое вот беспечное бегство от досадных осложнений. А она слушала и дивилась его эгоизму. Ради минутной прихоти он увез своего сына. Захотел какое-то время подержать его подле себя. Но ему нужен человек, который заботился бы о ребенке. И вот, пожалуйста, Виктория. Все очень просто, как незамысловатая арифметическая задача.

Наконец он замолчал. Лицо его светилось энтузиазмом. Он был уверен, что не может быть никаких возражений против столь радужной перспективы. Немного помолчав, Виктория спросила, потому что ей очень важно было знать:

— Интересно, почему ты подумал обо мне?

— Наверное потому, что ты это ты.

— Ты хочешь сказать глупая?

— Нет, не глупая.

— Тогда готовая все простить.

— Ты просто не можешь быть другой. Этого у тебя не отнимешь. Кроме того, нам было хорошо вместе. Совсем неплохие были времена. И ты была рада меня видеть, я в этом уверен. Иначе ты бы не впустила меня в дом.

— Оливер, не все душевные раны выставляют напоказ.

— И что это должно означать?

— Наверное, в наказание за мои грехи я любила тебя. И ты это знал.

— Видишь ли, — осторожно напомнил он, — я никого не любил. И ты это знала.

— Кроме себя самого.

— Возможно. И своей работы.

— Я не хочу, чтобы кто-то причинял мне боль. Я не желаю больше страдать.

На губах его появилась улыбка.

— Очень решительное заявление.

— Я никуда с тобой не поеду.

Он ничего не ответил, но не отводил своих светлых немигающих глаз от ее лица. От сильного ветра в окнах задребезжали стекла. На улице завели машину. Женский голос окликнул кого-то по имени. Возможно, они собирались к кому-то в гости. Издалека доносился приглушенный шум уличного движения.

— Ты не можешь на всю оставшуюся жизнь оградить себя от душевных травм. В противном случае тебе придется отказаться от всякого рода общения.

— Я только говорю, что не хочу, чтобы ты причинял мне боль. У тебя это слишком хорошо получается.

— И это единственная причина, почему ты не хочешь с нами ехать?

— Я думаю, одной этой причины вполне достаточно, но есть и другие, более практического характера. Во-первых, я работаю.

— Продаешь одежду каким-то дурочкам. Позвони в магазин и отпросись, придумай какой-нибудь повод. Скажи, у тебя умерла бабушка или что у тебя появился ребенок… и это, кстати, будет почти правдой. Подай заявление об уходе. Я теперь богат. Я о тебе позабочусь.

— Это ты мне уже обещал. Давным-давно. Но обещание не выполнил.

— У тебя поразительная память.

— Некоторые вещи очень трудно забыть.

Ее маленькие каминные часы мелодичным звоном пробили двенадцать. Виктория поднялась, поставила рядом с ними пустой стакан и увидела в зеркале Оливера, который наблюдал за ней, глядя в зеркало, висевшее на противоположной стене.

— Ты боишься? Может быть, дело в этом? — спросил он.

— Да.

— Меня или себя?

— Обоих. — Она отвела глаза от зеркала. — Пойдем-ка ужинать.

Было уже двенадцать часов, когда они закончили свой импровизированный ужин, и Виктория вдруг почувствовала такую усталость, что, казалось, у нее не хватит сил собрать и вымыть грязную посуду. Оливер вылил к себе в стакан остатки вина и собирался закурить еще одну сигарету, видимо, на сон грядущий, но Виктория отодвинула стул и сказала:

— Я иду спать.

Оливер слегка удивился.

— Ты не слишком-то дружелюбна.

— Ничего не могу поделать. Такая уж есть. Если я сейчас же не лягу, я засну стоя.

— А что, по-твоему, должен сделать я?

— Я вовсе не хочу, чтобы ты что-нибудь делал.

— Я вот что имел в виду, — терпеливо разъяснил он, как будто она вела себя в высшей степени безрассудно. — Ты хочешь, чтобы я уехал к себе домой в Фулем? Или чтобы я ночевал в машине? Или ты хочешь, чтобы я разбудил Томаса и увез его в ночь и никогда не появлялся у твоего порога? Скажи.

— Ты не можешь увезти Томаса. Он спит.

— Тогда я поеду ночевать в Фулем, а Том останется с тобой.

— Этого ты тоже не сделаешь. Вполне возможно, что ночью он проснется и испугается.

— В таком случае я остаюсь здесь, — заявил он с таким видом, как будто он, так и быть, готов терпеть любые неудобства. — Где прикажешь мне спать? На диване? На каком-нибудь комоде? На полу перед дверью в спальню, как старому псу или преданному рабу?

Она решила не вступать с ним в саркастические пререкания.