Дикий человек - [6]

Что-то дрогнуло в глубине серых ястребиных глаз, но они смотрели прямо, дерзко.

— Нет у меня никаких денег. Ты не спятил ли, голубок? Гляди, какой я богач!

Он повалился на спину и поднял ноги, показывая клочья своих штанов.

Деньги близко. Они в земле, в дупле, в какой-то там надолбе, не все ли равно? Но их не взять, они неуловимы. И те же самые слова звучали тут, у этого костра, тогда, в ночь пытки огнем.

И страшные рожи слепых, и пьяная пляска сторублевок?

А не прислонилось ли мне это все с воркованием огромных голубей?

— Садись, — кричал Ванька, допивший мою водку, — буде копаться! Солнышко-то, вон оно где!

Он выплескал воду из челнока, и мы поплыли по сверкающему озеру около зеленой стены кустов, обрызганных росой.

Выстрелил Ванька при мне только раз. На косу против шалаги, сверля воздух серебряными трелями, опустились четыре крупных кроншнепа.

До них было так далеко, что они казались маленькими и, видя нас, гуляли спокойно. Подъехать нечего и думать, оставалось любоваться в бинокль.

— Не можешь? — подмигнул на куликов сильно пьяный Ванька. — Кишка тонка у твоей балаболки. А поди, сотнягу отвалил? Так и быть, потешу дружка. Только ты посиди тут, голубочек. Я мигом.

Он исчез и вернулся с длинной одностволкой на плече. Граненый ствол лег на пень, стрелок прицелился.

— Пали, — шептал я, — улетят!

— Не шебарши. Постой, сгрудятся.

Как он любит одни и те же слова!

И всегда ждет груды: утки, кулики и те… другие.

Грохнул выстрел, и ахнуло эхо на другом берегу, лопнуло, покатилось вдаль и глухим рокотом замерло где-то в лесу.

— Вот как у нас! — хохотнул старик, подбирая свою фузею. — Готово, ха, ха!

Облако дыма еще плыло над водой, но коса уже виднелась; там одна птица билась, две лежали неподвижно.

Да, ружьецо. Из этой саженной стволины немудрено перекувырнуть табун гусей или повалить трех… трех медведей, если бы им вздумалось сгрудиться.

Ванька всыпал, забил чудовищный заряд в широкое дуло своей пушки и унес ее в лес.

Откуда взялась такая диковинка? Турецкое ружье. Ванька привез его из похода. Под вечер оно стало шведским, попало к Ваньке во время осады крепости. В следующий раз оно досталось Ваньке при грабеже аула на Кавказе, по наследству от прохожего охотника, куплено за пуд рыбы у пастуха, за пятьдесят лисьих шкур у солдата, получено в подарок от князя, приезжавшего на лебединую сидьбу.

Ружья Ванька не забывал, не путал. Есть ружье, но неизвестно где, и видеть его никому не полагается: не к чему. Зря тратить порох тоже незачем. Ружье не на птицу, не на зверя — те сами попадутся, — оно на случай, на человека. Долго ли обидеть беднягу?

Несколько раз мне писали, что в тех краях у шалаги в лесу нашли замерзшего оборванца, пьяницу, старика. Ну, значит, кончился Ванька Лександров. А придешь — все по-прежнему. Расходится тремя светлыми отрогами огромное озеро, лес стоит зелеными стенами, костер курится, и у огня Ванька пьяный сидит, трясет седой шапкой, ругается. Я стал привыкать, что всегда так будет, но однажды нашел на своих местах только озеро и лес. Кому-то понадобилось сжечь сруб землянки и раскидать обгорелые бревна. Долго стукал я по соснам, отыскивая надолбу с чудесным ружьем, и, когда столетнее дерево на удар палки отозвалось глухим звуком пустоты, сердце мое забилось сильно. Но в дупле, искусно прикрытом корой, висело деревянное ведро, а в нем стеклянная банка, заткнутая тряпкой. Когда, куда, как исчез дикий человек — никто сказать мне не мог.