Дикие ночи - [53]

Мы занимаемся любовью, и она на удивление спокойна. Сэми очень далеко, и Лоре кажется, что я сломлен и не мечтаю больше о мальчиках, что она победила. Наконец.

На следующий день, когда я ухожу, начинается дождь. Возвращаюсь к себе, Достаю почту из ящика и нахожу среди газет письмо из Пакистана. Я не распечатываю его. Джамель спит, я раздеваюсь и ложусь рядом. Он что-то бормочет и затихает в моих объятиях. Если Лора позвонит сегодня, я не сниму трубку.

Джамель разговаривает со мной, рассказывает о Гавре, своей семье, побоях, тяжелом детстве… Он жил в интернате, убегал, не подчинялся, восставал, садился в тюрьму, получал отсрочки…

Джамель смотрит на фотографию Сэми и спрашивает, кто это. У меня перед глазами немедленно встает образ умирающего Шерифа, окруженного братьями Гелиополиса, среди них был и Сэми. Я отвечаю:

— Так, приятель. Он сейчас в Пакистане.

Я читаю письмо Сэми. Он пишет о чем угодно, только не о нас. И ни слова об алхимиках-фашистах. Сэми рассказывает, что снимает людей, вооруженных паяльными лампами, которые разрезают на куски обшивки старых кораблей, в основном это безработные, вкалывающие за несколько рупий. Корабли затонули у самого берега, и во время отлива работать довольно легко; в прачечной одного танкера нашли какого-то типа, потерявшего память, он не говорит, не помнит даже своего имени. У Сэми появилась маленькая подружка, у которой он живет. Она, правда, ему уже надоела, все время просит взять ее с собой в Париж, он и трахается-то с ней только по утрам, так, по привычке.

Лора звонит, чтобы сказать, что уезжает на несколько дней; ее сообщение записал автоответчик. Следующие четыре дня я провожу с Джамелем, не отвечаю на телефонные звонки, отменяю все встречи. Он все время мне что-то рассказывает, не понимая, почему я интересуюсь его жизнью. Все очень просто — он дает мне минуты спокойствия. Джамель доверяет мне даже то, что никогда никому не говорил: его слова раскрывают передо мной ужасающую бездну несчастья. Я тихонько плачу в углу квартиры, плачу над абсурдной бессмысленностью судьбы Джамеля.

На шестой день Джамель уходит, сказав:

— Я хочу расправить крылья.

Пять ночей и четыре дня, проведенные в квартире, в белой квартире, которая, кажется, защищает нас от внешнего мира и города. Малейшее передвижение стало для меня пыткой. Наступил зимний час.

Мне стало легче после ухода Джамеля, мне хотелось, чтобы он перестал ходить вокруг меня кругами, громко читать вслух мою газету из-за плеча, снимать с меня наушники, чтобы узнать, что именно я слушаю. Мне хотелось бы, чтобы он за несколько секунд понял все о моей жизни, а я расспрашивал бы его о прошлом, задавал много раз одни и те же вопросы, помогал побороть тошноту, вызываемую некоторыми воспоминаниями.

Он уходит, и я начинаю рыдать. Джамель даже не представляет, что он для меня сделал: он вернул мне способность плакать, воистину бесценный дар. Я не могу остановиться. Он отправился в Гавр, в нашем языке название города начинается с той же буквы, что и слово ненависть. Я хотел бы, чтобы мои слезы помогли Джамелю прожить подольше. Почему я дал ему уйти? Мы могли бы бродить по улицам, смотреть на город, но я, как всегда, предпочел сказать: «Мне нужно работать». Мои слезы, соприкосновение с кожей Джамеля, смыли ли они с меня грязь диких ночей?

Я оплакиваю не только себя, но и Джамеля, уходящего от меня с тяжелым мешком своих проблем за спиной. Хватит ли у меня духу сесть в машину, обогнать поезд и встретить его на вокзале в Гавре? Потом ведь будет слишком поздно: я не знаю ни его имени, ни адреса… Джамель, Гавр, без работы, без определенного местожительства. Он наверняка потеряет тот клочок бумаги, на котором я записал ему свой адрес и номер телефона, или, забыв его в заднем кармане джинсов, сунет их в стиральный автомат.

Половина четвертого. Я все еще плачу. Звонит телефон. Это Джамель, он говорит, что потерялся у Северного вокзала, не нашел вокзала Сен-Лазар. Он говорит:

— У тебя странный голос, я что, разбудил тебя?

— Нет, я работал. Ты хочешь, чтобы я приехал за тобой?

— Да, пожалуйста, ты мне нужен.

Джамель отражается в моем ветровом стекле: высокий, худой, нервный, он стоит перед пивной на улице Лафайет, город толкает, пихает, не принимает его. Он садится в машину, и я отъезжаю. Чуть дальше, у Северного вокзала, он просит меня остановиться. Я сжимаю его руки в своих. Он спрашивает:

— Я помешал, оторвал тебя от чего-нибудь? Знаешь, когда ты подъехал, я вздохнул с облегчением… — И я вдруг рассказываю ему, что плакал и не мог остановиться.

Я еду очень медленно. Он шепчет:

— Ты знаешь, мне не так легко это выговорить, но… но… в первый раз кто-то плачет из-за меня… в общем… я, конечно, понимаю, что ты плакал не только из-за меня, но и из-за себя самого… но все-таки — это впервые.

Джамель в Гавре, Лора в Париже, Сэми вернулся из Карачи; он пришел за своими вещами, но оставил кровать. Марианна переехала, живет теперь на Монмартре, и он поселится у нее.

Я еду в госпиталь Тарнье. Трое врачей сидят за маленьким пластиковым столиком и рассматривают мою историю болезни. Они говорят между собой об изменении моей формулы крови. Сегодня на моей руке появились еще три фиолетовых нарыва, а лимфоциты упали до 218/мм