Дикие цветы - [6]

— Я просто шучу, — мягко прервала его она. Безусловно, именно это он и имел в виду, но только так, только шутя, она могла справиться с подобными нынешнему моментами, с сильной, острой болью, которую чувствовала в груди, когда позволяла себе вспомнить, хоть даже и на минуту, каково это — открывать рот и изливать в мир божественные, восхитительные звуки. Когда-то давно она владела этим искусством. Много-много лет назад, в совсем другие времена.

— Мне понравилось с вами петь. У вас отличный хор. — Возникла неловкая пауза. — Теперь извините, что упоминаю о презренном металле, но как мы поступим? Мне отправить вам счет?…

Он кашлянул.

— Нет, нет, у нас есть ваши данные, секретарь заплатит вам, как только будут обработаны кассовые сборы.

— Конечно. Чудесно! — Она услышала порицание в его голосе, но ей давно уже не было стыдно: когда нужны деньги, приходится гоняться и за такой мелкой сошкой, как провинциальный хор. Недавно ей вообще отказывались платить-хормейстер даже оставил издевательское голосовое сообщение, в котором говорилось, что она не должна была соглашаться на концерт, зная о состоянии собственного голоса. Корд позвонила в Союз музыкантов, и деньги ей отдали, хотя и без особой любезности. Как ни жаль, но она уже давно миновала ту точку, в которой могла позволить себе ждать оплаты. Триумф графини Альмавивы состоялся двадцать шесть лет назад, и самое большое, на что она могла рассчитывать сейчас, помимо преподавания, — это концерты каждые несколько недель, которые приносили ей достаточно средств, чтобы покупать еду и оплачивать счета. Хотя даже так денег едва хватало.

— Что ж, благодарю еще раз, — сказал Уильям; его лицо снова обрело здоровую расцветку. Он отвесил легкий напыщенный поклон. — Прошу прощения, но я должен присоединиться к остальным — сегодня у нас небольшая вечеринка.

— Замечательно, — сказала Корд, улыбнувшись.

— О, простите… Мне так жаль, но паб вмещает совсем немного народу, и я боюсь…

Корд похлопала его по руке, разрываясь между ужасом и желанием смеяться:

— Если честно, я все равно не собиралась никуда идти.

Как же быстро все превращается в фарс, подумала она и вздрогнула, попытавшись сосредоточиться на рукопожатии и кивках Уильяму, который отступал с почти комичным выражением облегчения на лице.

Вернувшись в свою гардеробную-на самом деле это был крошечный уголок за занавеской позади ризницы, где облачался викарий, — Корд быстро переоделась из тяжелого бархатного платья в льняные брюки и свободный топ, стараясь не падать духом и слегка дрожа от холода, царившего в старом здании даже в теплую летнюю ночь. Она слишком хорошо знала подобные церкви, их кошмарные системы отопления, неудобно расположенные уборные, их назойливых служек и, что хуже всего, безжалостную, неумолимую акустику, которая, казалось, насмехалась над ней, усиливая все недостатки ее некогда безупречного голоса.

Расчесываясь, она пристально рассматривала свое отражение в помутневшем старом зеркале. Почему-то именно сегодня она ощущала себя особенно потерянной, и это было нечто большее, чем обычное послеконцертное уныние. Она снова устала-устала от иссушающего душу, мертвого чувства, которое приносил ей лондонский август. Она отлично знала, в чем его причина — такое происходило с ней каждый год…

— Не будь дурочкой, — вслух осадила она сама себя.

Вероятнее всего, дело в «Мессии». Корд знала, что пение для нее — наркотик: оно изменяет тело, качает сквозь него кислород и адреналин, и иногда ей даже почти удается снова уловить это чувство-чувство триумфа, погружения в собственное искусство, нарастающее ощущение восторга безраздельного могущества…

Звонок мобильника пронзил тишину, и Корделия вздрогнула — эта штука никогда не звонила. Неловко нащупав аппарат на дне рюкзака, она ответила:

— Алло?

Вместо ответа она услышала шум помех — такой оглушительный, словно звонили из аэродинамической трубы.

— Алло? Есть там кто-нибудь? — Корд уже собиралась прервать звонок, но вдруг раздался голос.

— Корди?

У нее пересохло во рту. Никто не называл ее Корди. Уже никто.

— Кто это?

— Корди? Теперь ты меня слышишь? Я отошел подальше от пляжных домиков.

Она повторила, как автомат:

— Кто это? С кем я говорю?

— Это я, — сказал голос, и Корд почувствовала, как ее охватывает страх. Жар зародился в ее груди и принялся мучительно разливаться по телу, сжигая ее. — Это Бен, Корди.

— Кто?

— Твой брат. Бенедикт. — Он кричал. — Черт возьми, здесь ужасный прием. Из дома я вообще не мог тебе дозвониться. — Корд услышала звук ускоряющихся шагов. — Я иду к переулку. Теперь ты меня слышишь?

— Да. — Ее сердце, казалось, билось в горле. — Разве ты не в Лос-Анджелесе?

— Я вернулся в Англию на некоторое время. И пытался дозвониться тебе с самого утра.

— Я не проверяла звонки. У меня был концерт. Мы репетировали почти весь день.

— Правда? — Неподдельная радость в его голосе пронзила ее. — Слушай, это же здорово!

Взглянув на свое отражение в мутноватом зеркале, Корд обнаружила, что густой алый румянец уже добрался до ее челюсти, а в глазах стоит неподдельный ужас. Господи, неужели даже сейчас, спустя многие годы, ей по-прежнему