Дикая роза - [43]

Дыхание его было теплым, голос мягким и успокаивающим, но рука, лежащая на ее груди, казалась железной. Она почувствовала, как к горлу подступают рыдания, и, пытаясь подавить их, поднесла сжатую руку ко рту и стала кусать костяшки пальцев.

– Все будет хорошо, – начал он успокаивать ее вновь. – Прошу вас, попытайтесь взять себя в руки.

– Это от меня не зависит, – всхлипнула она. – Я… я ничего не могу с собой поделать! И никогда уже в моей жизни не будет ничего хорошего!

– Ну-ну, успокойтесь.

– Вы не знаете… Вы ведь ничего не знаете!

– Прошу вас, успокойтесь – не надо так падать духом. – Не переставая прижимать ее одной рукой, другой он гладил ее по голове. – Ведь вы больше не у них, не в плену; вы рядом со мной, с Хэпом Уокером.

Наверное, стоило бы отпустить ее руки, чтобы не усугублять ее состояние, решил он, и ослабил объятия:

– Так лучше?

Но вместо того чтобы отстраниться, она, повернувшись к нему лицом, спрятала голову у него на груди, и его руки снова сомкнулись вокруг нее. Что мог он еще ей сказать? Он мог только дать ей выплакаться у себя на груди, как тогда, у Спренгеров. Перед лицом ее горя он чувствовал себя совершенно беспомощным.

Она лежала с закрытыми глазами, прильнув к нему, ища защиты в уютном тепле, исходящем от его тела. Чувствовала себя вконец обессиленной и была не в состоянии шевельнуть даже пальцем. А он замер, затаив дыхание, боясь, что любое его неосторожное движение может вызвать у нее новый приступ истерики. Несмотря на то, что она была легкая, как перышко, у него затекла рука, и он, высвободившись, стал гладить своими мозолистыми ладонями ее рассыпавшиеся по плечам, восхитительно шелковистые волосы.

Он чувствовал упругость прижимающейся груди, а рука его, гладившая волосы, ощущала соблазнительный изгиб ее хрупких плеч, и это волновало, но он не мог ее оттолкнуть, особенно теперь, когда она лежала, доверчиво приникнув к нему и наконец успокоившись. Он, в конце концов, не животное, а человек. Да и она похожа на одинокое, покинутое дитя. И нуждается скорее в утешении и заботе, чем в любовных утехах. У нее и без того хватает неприятностей в жизни. Но в то же время рядом с ним была женщина, и не думать об этом он не мог. Он так давно не держал в своих объятиях женщину, и последняя из них, увы, была не Аманда.

Он постарался отвлечься от Энни и сосредоточиться на том, что скажет Клею при встрече. После этой истории с ногой он решил, что торговать скотом больше не будет, даже для него. Жизнь так коротка, что тратить ее на занятия тем, к чему не лежит сердце, – это настоящее преступление.

С другой стороны, он прекрасно понимал, что больше не может быть рейнджером. И вот ночью, когда он лежал, уставившись в звездное небо, к нему наконец пришло решение. При существующих ныне в Техасе порядках возникла потребность в блюстителях закона нового типа, и он вполне мог представить себя в роли шерифа в каком-нибудь месте, где не нужно будет взбираться по обрывистым склонам, переходить вброд бурные реки и ехать, подолгу не покидая седла.

У него все та же быстрота реакции и тот же острый глаз, что и прежде, и точно так же, как раньше, у него не дрогнет рука, если придется выстрелить в человека. Это и привело его прошлой ночью к решению всю зиму разрабатывать ногу, а весной отправиться на поиски города, где понадобятся его услуги. Такой человек, как он, может жить, только сознавая, что в нем нуждаются, иначе быстро никнет и умирает.

Ветер понемногу начал утихать, раскаты грома становились все тише и реже, но Энни Брайс по-прежнему лежала не двигаясь. Видно, лишилась чувств или, обессилев, заснула, подумал он и, осторожно высвободив руку, отодвинулся и сел. Затем, склонившись над ней, подтянул одеяло и укрыл ей плечи. Но когда он готов был уже выбраться из фургона, она вдруг заговорила:

– Простите меня.

– За что? За то, что от вас не зависело?

– За то, что я такая для вас обуза.

– Никогда не говорите этого, Энни. Слышите? Никогда! – произнес он почти резко. – Вашей вины тут нет.

Хэпом овладело такое смятение, что он поспешил выскочить из фургона. Сильный ливень оставил после себя глубокие лужи. К утру, когда вода просочится в землю, подумал он устало, дорога превратится в сплошное месиво.

Хотя его постель лежала под повозкой и на клеенке, она была вся залита водой. Он некоторое время стоял, глядя на пропитанные водой одеяла, затем тяжело вздохнул: в этой мокрой постели, да еще в такой холод, пролежать целую ночь невозможно. Хочешь не хочешь, придется спать внутри.

На сей раз он забирался в фургон не торопясь: сначала поставил ногу на подножку, затем потихоньку прополз в затхлые глубины фургона. Стащив грязные ботинки и сняв промокшую фланелевую рубашку, он принялся ощупью искать ящик, оставленный в фургоне доктором Спренгером. Найдя его, он вынул оттуда три одеяла – два шерстяных и одно тяжелое стеганое – и, взяв их с собой, пробрался к соломенному матрасу. Сев на колени, он скатал одно из шерстяных одеял валиком, затем нащупал в темноте Энни. Почувствовав прикосновение к своей голой ноге, она вздрогнула от неожиданности, но не отодвинулась, а лишь судорожно вцепилась в края матраса.