Дикая кровь - [56]

По зыбистой степи и по непроглядному чернолесью неусыпно сновали, как челноки, казачьи дозоры, чтобы не подошел противник безвестно, как было в иные тревожные годы, когда за великую нерасторопность свою и привычное благодушие служилые и пашенные люди платили обильной кровью. Окрест сплошными кострами пылали тогда деревни, заимки, скирды хлеба. Иноземцы сотнями уводили в рабство связанных арканами несчастных полоняников. Ветер взвихривал и сметал с обездоленной земли горький пепел пожарищ, да по всей округе слышались безутешные стенания.

Правду говорили старые люди, что гром не грянет — мужик не перекрестится. И вот гром грянул: в нескольких днях пути от Красного Яра монголы! И стали казаки спешно копать рвы вокруг острога, строить надолбы, возводить острожные стены. Да время-то зимнее, холодное, земля на сажень промерзла — не возьмешь ни киркой, ни пешнею. Бросили копать рвы — народ в бор подался сосну валить да возить в город. А плотники принялись растаскивать трухлявые башни и стены да возводить новые. От сутеми до сутеми у острожного тына гудела людская речь да без умолку перестукивались топоры.

Не одни мужики яро потели в те дни, не было продыху и хлопотливым женкам, на плечи которых легли все неизбывные заботы по домашности. Нужно и дров подвезти, и скот пообиходить, баньку мужику ко времени истопить, как он усталый из бору вернется, ребятишек покормить и обстирать.

Феклуше тоже с лихвою хватало работы, когда призвали валить лес и работника-новокрещена. Одна осталась она во дворе на многую скотину, и то надо делать, и другое — хоть разорвись. И о Степанке нет-нет да вздумывала: как там ему, в немирной Киргизской степи? Хоть и старый он, гниль-мужик, а душа в нем — ласковая, понятливая.

Но пуще всего Феклушу донимала мысль о Куземке. Что-то стряслось такое, что бесшабашный, веселый вдруг загоревал, закручинился. Скажешь что — сразу не услышит, непременно переспросит.

И чего только не делала, чтобы вернуть Куземке прежнюю веселость и беспечность. Неделю не отпускала от себя ни на шаг — сказала десятнику, что расхворался Куземко, не может в бор ехать. Днем во дворе под навесом мяли коноплю, шерсть били, у скотины в пригонах чистили. А ночью Феклуша подваливалась к Куземке слабая и покорная, и было ей от Куземкиных ласк душно и мучительно, как прежде, но все же примечала: не тот он и думает о чем-то ином.

Попробовала заманить к себе во светелку, на взбитую пуховую постель. Ни к чему уж обтирать вонючие мышиные углы в подклете, коли мужа нет дома и можно дать себе волю, так прямо и сказала Куземке. А он вдруг ни с того ни с сего выкатил на нее сокольи глазищи и грубо бросил:

— Мыслишь, что будет слаще?

— Может, и так.

— Мы с тобою что телята: где сойдемся, там и лижемся.

— Худо, что ли?

— Пошто худо? Было бы немило, не лизались бы. Никто не понуждает, — рассудил он, вяло махнув рукой: мол, что уж поделаешь, коли так вышло у нас с тобою.

В ожидании добрых перемен подлетели филипповки. Мороз с треском рвал окаменевшую землю, воробьи замерзали на лету. Но мужики — не птахи, им не пристало сидеть на печи, когда монголы войною грозятся.

Собрала Феклуша Куземку в бор, уехал Куземко, а сама шубейку на себя да цветастый плат и кинулась в церковь исповедоваться к духовному отцу, молодому попу Димитрию. Если уж говорить по правде, то больше пошла за советом — кто еще поможет ей в самом сокровенном деле?

— Грешна, раба божья Фекла?

— Грешна, батюшка, как есть грешна!

— Оговорила ли кого? Зависть ли к кому таишь?

— С чужим мужиком сплю при живом муже, и нету мне с собой никакого сладу, — честно призналась она.

— Работник Куземко? — понизив голос, с явным любопытством и осуждением спросил он.

— Ага, батюшка.

— Достойнее не нашла?

— Ай он плох? И лицом пригож, и статью… Так и мрет душа…

— Грех великий! — строго оборвал исповедь отец Димитрий.

— Что уж делать? Сама знаю, грех творю, завлекая его, а отступиться нет силушки, — грустно вздохнула Феклуша.

Поп недовольно зашмыгал угреватым носом и не дал никакого совета. Исповедь не принесла облегчения, Феклуша все чаще и чаще стала маяться всякими догадками, что за беда с Куземкой, и решила, наконец, что его сглазил кто-то. Много на Красном Яру их, похотливых женок с дурным урочливым глазом, лишь посмотрит на тебя — и чахнуть начнешь, и всю свою красу, и разум весь растеряешь.

Одно лекарство от тех колдовских чар — заговоры на ключевую воду и на мучнистый корень болотный, что зовется обратим. Корень тот целебный нужно мелко истолочь и порошком подсыпать в щи и кашу. И того лучше сходить к колдунье бабке Прасковье, что в одиночку жила в Качинском краю по соседству с острогом. Бабка давно уже зналась с чертями да с ведьмами, не носила нательного крестика, не ходила в церковь, а если когда и была в храме Господнем, то не молилась и не глотала Святых Даров, причащаясь.

Феклуша боялась приворотницу Прасковью, как огня, особенно ее неподвижного со смертной тоской долгого взгляда исподлобья, ее усов и сдавленного мужского голоса — говорит, как из могилы. Но чего не заставит сделать такая нужда! Насмелилась, пошла Феклуша к колдунье. И та приняла ее не так уж сурово, как обычно обращалась с другими, правда, и без особого привета.